– А… это ты, майор… – прохрипел десантник и, зябко поведя плечами, опять склонился, всматриваясь в свои нелепо сияющие ботинки. Его мелко трясло.
– Эк тебя колотит-то… – посочувствовал Самохин. Он без всякой надежды попытался нащупать пульс у лежащего, для чего пришлось повернуть холодеющую уже, разрисованную синей татуировкой руку. Прочитал вслух кривыми крупными буквами наколотое на кисти имя: «Васо».
– Как дело-то было? Кто его завалил? – обернулся майор к десантнику.
– Я… стропорезом…
Старший лейтенант глубоко, с всхлипом втянул в себя воздух, выдохнул шумно, заговорил сипло:
– Выпили крепко… Как отключился – не помню… Вдруг проснулся и вижу, что этот… Васо надо мною стоит. Одной рукой стропорез в горло упер, другой бумажник из кармана брюк тянет… Я глаза-то открыл, а он заметил и кольнул лезвием… вот сюда… – Десантник провел по шее ладонью, будто пытаясь потрогать невидимый порез. – А второй шепчет: мочи его и уходим! Ну, я спросонок-то не думая даже, левой рукой нож отбил, перехватил правой, вырвал… И, как учили… Наповал!
– Где нож? – деловито поинтересовался Самохин.
– Здесь где-то должен быть… Да вот он!
Под столом валялся уже знакомый Самохину десантный нож-стропорез.
– Тебя как зовут-то? – запоздало полюбопытствовал Самохин.
– Валера… Валерий Николаевич… – криво усмехнувшись, уточнил десантник.
– Дело дрянь, Валера. Срок тебе горит, и немалый. Попытку ограбления, самооборону ты не докажешь. Весь вагон слышал, как вы вместе водку пили да песни орали. Вот и выходит, Валера, что ты по пьяному делу собутыльника грохнул. А это совсем другая статья! Червонцем усиленного режима пахнет. На особое снисхождение не рассчитывай, получишь на всю катушку!
– Да что ты меня сроками пугаешь? – неожиданно вспылил десантник. – Не об этом сейчас думать надо. Я ведь человека… Господи! Человека убил! – И закрыл руками лицо, закачал головой, подвывая.
– Думать надо, как из этой дохлой ситуации выскочить… Заткнись и слушай меня! – прикрикнул Самохин. Он выглянул в коридор, где уже появились любопытствующие пассажиры, задвинул перед ними дверь купе. – Каждая минута дорога, вот-вот милиция появится. И нечего тут причитать. Если бы ты его не выхлестнул, он бы тебя ножом по горлу… Я-то знаю таких, насмотрелся… Вот, видишь? – Майор старательно наступил подошвой ботинка на рукоятку ножа, пошаркал о линолеум вагонного пола.
– Так… Теперь отпечатков твоих пальцев здесь нет. Затоптал кто-то нечаянно, за это не судят… А дело так было… Выпили вы, ты уснул. Проснулся от крика. Глядь – а эти двое между собою сцепились. Ты хотел было встать, разнять, да не успел. Тот, что убежал… белобрысый! Да, белобрысый, схватил вдруг со стола нож, пырнул усатого в грудь… Васо этого… И деру! А ты, как говорится, не при делах, и что там произошло между ними, из-за чего поссорились – знать не знаешь. Ну как, все понял? На-ка, хлопни стопку, глядишь, полегчает.
Самохин взял со стола недопитую бутылку, плеснул в мутный, захватанный жирными пальцами стакан, протянул десантнику. Тот с отвращением отстранился:
– Не надо… Значит, ты мне, офицеру, предлагаешь человека оговорить?
– Да брось… Для зэка тюрьма дом родной. А добрые люди только спасибо скажут, что преступника за колющую проволоку засадить помог. Он же тебя ограбить, а то и убить хотел!
– А когда его поймают, что я скажу?! – с надрывом воскликнул десантник. – Как я ему в глаза смотреть буду?!
– Да не хрен в его зенки пялиться. У тебя своя жизнь, у него – своя. Он эту дорожку сам выбрал, вот пусть и топает по ней за решетку. Все равно – не сейчас, так потом – убьет кого-нибудь, ограбит или изнасилует и зоной кончит. А тебе там делать нечего… Так что решай, Валера. Другого выхода нет! Даже если этого, белобрысого, задержат, показания на следствии дашь, как я велел. Тебе больше поверят, чем бывшему зэку. Ты ж парень у нас геройский!
Кто-то рванул дверь, и в купе ввалились два милиционера. Впереди шел худощавый молодой лейтенант. Он был подтянут, застегнут на все пуговицы, с черной кожаной папкой под мышкой. За ним пыхтел сержант – пожилой, грузный, в замызганном кителе, с болтающейся спереди, под выпирающим животом, пистолетной кобурой.
– Так… – строго сказал милицейский лейтенант, оглядевшись. – Нам поступило сообщение о происшедшем здесь убийстве.
– Тут еще разбираться надо… – вступился было Самохин.
– Разберемся! – пообещал лейтенант. – Представьтесь, гражданин… – он строго посмотрел на десантника.
– Валерий Николаевич Анохин, гвардии старший лейтенант, воинская часть…
– Вы, гражданин Анохин, признаетесь, что убили этого человека? – прервал его милиционер, указывая на труп.
Десантник обреченно кивнул.
– Да или нет? – настойчиво повторил лейтенант.
– Да… да! – встряхнул головой десантник.
– Ну вот и разобрались. Вы задержаны, гражданин Анохин. Сержант, наручники!
Милиционер буднично, словно за пригоршней семечек, полез в карман брюк, звякнул металлом.
– Руки!
– Что? – непонимающе переспросил старший лейтенант.
– Руки, говорю, дай сюды… – раздраженно прикрикнул сержант.
– Ага… – Десантник вытянул перед собой трясущиеся руки. Милиционер ловко защелкнул на его запястьях стальные браслеты.
– Оце добрэ! – удовлетворенно выдохнул сержант и хлопнул арестованного по плечу: – Не журись, хлопец!
Десантник диковато глянул на развеселившегося вдруг милицейского сержанта, а потом, поднеся близко к лицу, пристально принялся изучать сковавшие его наручники.
Лейтенант повернулся к Самохину:
– У вас удостоверение при себе? Та-ак… Спасибо. Вы, товарищ майор, можете дать пояснения по этому Делу?
– Нет. Я из другого купе, меня проводница попросила зайти… когда обнаружила, что случилось, – неохотно буркнул Самохин.
– Ну, тогда я вас больше не задерживаю. Если вдруг понадобитесь – найдем. Все-таки в одном ведомстве служим! – улыбнулся лейтенант на прощание.
Пробираясь сквозь толпу сгрудившихся в проходе вагона пассажиров с узлами и чемоданами, Самохин бормотал яростно, ни к кому, впрочем, не обращаясь:
– Ну и дураки-и… Господи, какие же вы все дур-р-раки!
Скрежеща и постанывая, поезд подходил к станции…
Изолятор
Повесть
1
Пятиэтажное здание областного управления внутренних дел приметно отличалось от окружающих построек старой части города, возведенных в конце прошлого века. По задумке архитектора, а возможно, благодаря смекалке нынешних строителей, норовящих сделать все побыстрее да подешевле, с облицовкой фасада главного милицейского дома не мудрили, а оштукатурили так, как принято в тюремных камерах, покрыв стены грубыми цементными нашлепками – «под шубу».
При этом управлению неожиданно повезло. Вопреки традиционной тюремной отделке здание смотрелось величественно, а серая цементная шероховатость рождала ощущение скалистой незыблемости стен. Так и должна была выглядеть отечественная правоохранительная система – тяжело, строго, несокрушимо…
Вот какие мысли вызвал вид родного управления у старшего оперуполномоченного исправительно-трудовой колонии строгого режима майора Самохина. Прежде чем подняться по гранитному крыльцу к затейливым двустворчатым дверям, он остановился отдышаться от ранней, навалившейся в конце мая всерьез, по-летнему жары и укрылся в жиденькой тени молодых тополей, стороживших по обе стороны парадный вход. Майор закурил, стремясь не попадаться на глаза местному начальству, то и дело снующему по ступеням. Хотя всех этих шустрых, удивительно целеустремленных и удачливых в службе управленцев Самохину опасаться не следовало. По крайней мере, сегодня. Потому что его, колонийского опера, ни с того ни с сего затребовал к себе сам начальник УВД, генерал-майор милиции Дымов.
Майор терялся в догадках, пытаясь понять, чем привлек внимание столь недостижимо высокой для рядового тюремщика особы. Хотя некоторые подозрения все же имелись. Когда-то, в незапамятные времена, генерал Дымов был просто Генкой, малолеткой, проживавшим с родителями по соседству от дома Самохиных. В ту пору степенный четырнадцатилетний Вовка Самохин по кличке Пузырь, пристроенный вдовой-матерью в ученики к инвалиду-кустарю, шившему на продажу тапочки, считал себя вполне взрослым самостоятельным человеком. Не таясь, смолил папиросы «Север», учился среди взрослых парней в вечерней школе рабочей молодежи и не слишком обращал внимание на малышню, которая во множестве расплодилась в послевоенное время, с возвращением оголодавших в окопах по женской ласке отцов.
Осталось в памяти, как однажды на пыльной окраинной улице повстречался ему этот Генка Дымов, шестилетний карапуз, кативший по ухабам проезжей дороги велосипедное колесо. Был Генка толстым на удивление по скудным для желудков большинства временам, невероятно важным, будто не колесо дребезжащее, примастряченное к палке, толкал перед собой, перепрыгивая через мутные помойные лужи, а восседал за рулем новенькой «Победы».
