А ведь прав был Введенский, когда он напоминал нам, что есть такие моменты последней честности хотя бы перед лицом смерти, когда человек должен прокрутить заново всю жизнь и сказать сам себе и другим, в чем он был виноват.
Чтобы было все понятно.надо жить начать обратно…
Конечно, иным после такой прокрутки, может быть, станет страшно, как становится не по себе одному из героев Введенского:
Где же, где же? – он бормочетГде найду я сон и дом.Или дождь меня замочит.Кем я создан? Кем ведом?Наконец-то я родился,Наконец-то я в миру,Наконец я удавился,Наконец-то я умру.
Но Александр Фадеев сам подписал приговор себе, не простил себя, за это Бог его простит. А если не простит, то мы должны быть добрей Бога, потому что, может быть, ему нельзя прощать, а нам можно… и нужно… – и Бог этого хочет…
Неужели последним могиканам интеллигенции, глядящим на себя в жестокое зеркало истории, остается только отыскивать на собственном лице свое несдавшееся гордое «я» – существует ли оно еще или уже стерто отовсюду всепроникающей отравой гинотизации людей в том, что смыcл жизни – это, как сегодня говорят даже некоторые дети, – это бабло и понты?
Введенский, как Хармс и Олейников, был арестован. Его, кажется, не успели расстрелять, а он умер сам в тюремном поезде в 1941-м. Кто теперь разберет.
Абсурдная власть боялась абсурдистов. Власть, конечно, не понимала того, что писали обэриуты. Но власти мерещилась в обэриутах издевка над ней, презрение, и в своем зверином трусливом инстинкте они не ошиблись.
Как страшно потерять всех, кто считаются старомодными чудаками и умеют найти смысл жизни даже в видимости бессмыслицы, а не в видимости смысла в действительной бессмыслице жить, лишь бы выжить, любой ценой, даже ценой совести.
Когда в сталинские времена кого-нибудь арестовывали, то автоматически руководители учреждений должны были ставить подписи под оповещением, что приходилось делать и Фадееву, как председателю ССП СССР. В ряде случаев он писал письма к Сталину, пытаясь выручить то одного, то другого писателя. В частности, ему вместе с Ажаевым удалось вытянуть Н. Заболоцкого – это мне сам Николай Алексеевич говорил. Когда после долгих лет отсидки в ГУЛАГе одним из первых вернулся соратник Фадеева по РАППу Иван Макарьев, отец Наташи Богословской, жены композитора, которую я хорошо знал. Он сильно пил и, приходя ночью к даче Фадеева, громко кричал, оскорбляя его… Говорят, именно это и подтолкнуло Фадеева на самоубийство. Макарьев, став секретарем партбюро Московской писательской организации, после смерти Фадеева еще больше стал пить… Растратил деньги, полученные от партвзносов. Был в депрессии после выговора, покончил самоубийством, взрезав себе вены в ванне.
Вы брали всех – и русских, и якутов;евреев и татар лишали прав,и добрались вы до обэриутов,их языка чужого не поняв.В чем был виновен Александр Введенский?В чем был преступен Заболоцкий? Хармс?Для вас была страной антисоветскойстрана Обэриутия, как Марс.Злодейств на свете больше, чем злодеев,и чаще все злодейства не со зла.Но что мог сделать Александр Фадеев,чтоб совесть, а не пуля честь спасла?Тогда, еще в кровь руки не макая,чтоб от растраты взносов скрыть позор,вернувшийся из лагеря Макарьевпроклятия кричал через забортак страшно, что они забор прожгли:«Эй, Сашка, слышишь – призраки пришли!»
20 января 2012
Игорь Чиннов
1909–1996
В 1972 году у меня была длительная поездка по университетам США с концертами. Когда я увидел в расписании концертов имя столицы «Country music» города Нашвилл, я расссказал моему другу и организатору турне профессору Альберту Тодду о молодой американке ирландского происхождения, с которой, встретившись в Сенегале в 1966 году, мы с первого взгляда взаимно влюбились, а потом потеряли друг друга в параноидальных туманах холодной войны. Когда Берт вместе с Джоном Апдайком перевели и напечатали в «Лайфе» мое стихотворение «Сенегальская баллада», мне пришлось зашифровать его как стихи о любви белого американца к негритянской девушке, потому за стихи о любви советского гражданина с американкой наши власти немедля отобрали бы у меня заграничный паспорт «за компрометацию облика морале». Но перед поездкой в США я краем уха услышал, что, выйдя замуж и сменив фамилию, она, кажется, переехала именно в Нашвилл. Перед тем как расстаться, она подарила мне нагрудный крестик, который носила с крещения, узнав, что мой крестик, подаренный тайно окрестившей меня бабушкой, однажды непонятно где и как исчез и я не находил себе места. Берт сказал, что в университете, где я выступаю, у него есть друг – русский профессор, поэт-эмигрант Игорь Чиннов, и если я разрешу, он попросит его попробовать ее найти по девичьей фамилии. Стихи Чиннова я знал и разрешил, потому что плохой человек никогда в стихах не спрячется…
Когда мы прилетели в Нашвилл, Чиннов нас встретил в аэропорту. Честно говоря, в тогдашнем моем понимании он совсем не походил ни на поэта, ни на американского профессора. Он был одет в мятенький белый чесучевый пиджачок и такие же чрезвычайно короткие брючки, а также соломенную шляпу, что все вместе больше подходило к чеховским дачникам. Он был менее чем маленького роста и похож на полноватенького щегла, с остреньким любопытненьким носом, похожим на клювик, который сразу приветливо защебетал за ужином, куда мы сразу направились прямо с самолета, бросив чемоданы в отеле. А когда Чиннов, конечно, начал читать стихи за рюмочкой, его щебетание перешло в чуть ли не заливистую соловьиную трель. Стихи его мне понравились, да и сам он тоже. Но я ждал ответа, нашел он мою девушку или нет, а он не заговаривал, может быть, потому что за столом был и университетский шофер. Но когда мы встали из-за стола, Чиннов отвел меня в сторону и вдруг как будто превратился в другого человека.
– Я ее нашел, Женя, – сказал он, явно волнуясь, даже чуть заикаясь и сжимая меня за локоть, хотя за столом называл меня по имени-отчеству и вообще мы виделись первый раз в жизни. – Женя, вы понимаете, что это очень редкая женщина? – Он подчеркнул слово «очень».
– Она была рада или нет? – не ответил ему я.
– И то и другое. По-моему, она все еще любит вас, Женя. Она знала, что вы приезжаете. Она прочла объявление в газете и уже купила билет. Она хочет прийти. Но это для нее непросто. Ее муж тоже профессор нашего колледжа. Она перед самой свадьбой призналась ему в том, что вы – Чиннов запнулся – до него были когда-то вместе… По-моему, мужа сейчас взбесило, что вы… – он опять замялся и облегченно вздохнул, найдя слово… – были знакомы. А сейчас, когда вы свалились, как ваш град в Харькове, на голову, он снова рассвирепел.
– Она вам так сказала?
– Она мне этого не сказала, но я… – Он почему-то снял очки, став еще беззащитнее, чем был до этого, и вдруг, схватив меня за руку, лихорадочно заговорил, задыхаясь: – Женя, ради Бога… ради Бога… не… не… подвергайте ее риску, – но я все понял уже без слов. – Берегите ее. Он ее мучил столько лет постоянным напоминанием о вас. А сейчас он угрожает ей, требует, чтобы она не виделась с вами… Вы ей прислали две русские иконы из Москвы. Он их отнял и выбросил. Он запретил ей идти сегодня на ваш поэтический вечер.
Я искал ее глазами – ее нигде не было. В самом конце выступления я вдруг увидел, что она вошла в зал. Она опиралась на палку. Рука была забинтована. Она хотела уйти, но я прыгнул в зал и остановил. Мы договорились встретиться в парке. Муж, оказывается, запер ее дома. Но она каким-то образом выбралась, выпрыгнув из окна и повредив руку. О нашем разговоре я написал стихотворение «Кончики волос». Ей также посвящено мое стихотворение «Сенегальская баллада» о том, как мы встретились в Африке в 1966 году. Она была одной из самых удивительных женщин, которых мне выпало счастье любить. С 1966 года я носил подаренный мне золотой крестик ее детства, на котором были отпечатки ее зубов. Она кусала его в раннем детстве. Я носил его более полувека, потом он бесследно исчез, как и она сама из моей жизни, но только не из моей благодарной памяти…
Уже давно нет Игоря Чиннова. Уже давно почти нет меня. Если Господь будет ко мне добр и растянет это мое почти для продолжения этой доисповеди и многих других будущих, и я допишу, что потом произошло и что могло произойти, если бы никто в этот момент останавливающе не взглянул мне в глаза, как Чиннов. Я никогда в жизни не видел устремленных на меня настолько человеческих глаз, умоляющих и заклинающих не подвергнуть беде другого человека, какие были в тот момент у Игоря Владимировича Чиннова. Дар предчувствия опасности для других выше чувства страха за себя и дарует нам прорицательскую силу. Всю свою жизнь Чиннов был одинок. Одиночество часто толкает людей на мстительность, зависть, злорадство по отношению ко всему остальному человечеству. Но только лучшие из нас, выдержав искус одиночеством, могут предчувствовать чью-то беду и встать поперек нее хоть на коленях.
