Чтобы не привлекать к себе внимания, мы поставили штатив с камерой в кустах. И тем не менее Илье приходилось снимать группы издали — это называется «на длинном фокусе». Иначе, как только нас замечали, люди тут же начинали громко нас приветствовать и принимать позы. Один басмач верхом на низкорослой грязно-белой лошадке даже приостановил нас жестом, потом вытащил из-за пазухи пистолет Макарова и воинственно поднял его в воздух. Недружелюбно по отношению к европейцам-телевизионщикам не вел себя никто.
И знаете, что еще? Все это было невероятно красиво. Розовое, только начинающее голубеть небо, горы всех оттенков розового, лилового и фиолетового, поля и постройки одинакового цвета охры, темно-коричневые деревья с переплетением устремленных к небу голых ветвей. Я подумал, что, когда потом буду вспоминать об Афганистане, наверное, увижу снова эту картину.
Учитывая проблему с аккумуляторами, я выделил на эту съемку ровно полчаса. И правильно сделал.
— Я бы здесь вот так целый день стоял и снимал, — признался Илья.
— Пока тебя вон те ребята не снимут, — заметил Димыч.
Я посмотрел в направлении его взгляда. За мазаной стеной — дорога была на возвышении, и нам было видно, что происходило в ближайших дворах, — трое бородатых мужчин с автоматами мрачно глядели на нас. Вообще я заметил, что у большинства мужчин вокруг — не считая торговцев — взгляд хмурый и тяжелый, как если бы они раздумывали, кончить тебя сейчас или еще погодить. Но потом ты обращаешься к ним с вопросом или просто приветственно машешь рукой, и происходит совершенная метаморфоза. Лица тут же расцветают в улыбке, к тебе подходят пожать руку, у тебя спрашивают, откуда ты, и даже когда-то ненавистное для них слово «шурави», советский, не гасит дружелюбие на их лицах. Правда, потом тебе могут сказать «Пайса! Пайса!» и показать рукой на небо, но это, наверное, входит в обычаи военного времени.
Как нарочно, пока мы грузились в машину — очередной видавший виды «уазик» цвета хаки, — мимо проехал открытый грузовик, полный вооруженных людей. Увидев нас с камерой, знаете, что они сделали? Они наперебой стали кричать: «Лёт фан! Лёт фан!»
Мы с ребятами переглянулись и расхохотались. Мы становились своими. Более того, известными в городе людьми.
Обгоняя уже знакомых нам осликов, мы проехали через центр, попетляли по улочкам, вдоль которых уже располагались ремесленники и торговцы, и остановились у бетонной будки. Она охраняла проем в бетонном же заборе с кружевом свернутой спиралью колючей проволоки. Это была городская тюрьма. Охранники коротко переговорили с Хабибом и, подняв скрипучую трубу шлагбаума, пропустили нашу машину во двор.
Нас провели в просторную, но темную, очень холодную комнату и сказали, что съемки будут проходить здесь. Илья запротестовал: в помещении не хватало света, а электричество для нас вряд ли включат. Хабиб подтвердил его предположение.
— Можно предложить тюремщикам денег, чтобы они запустили генератор, — посоветовал Хабиб. Я был вынужден признать, что иногда его советы были дельными.
— Хочешь, заплатим им, чтобы они включили движок? — предложил я Илье.
— Ага! Чтобы они и приборы наши спалили? Пойдем лучше посмотрим во дворе!
Мы вышли во двор и обнаружили за зданием беседку, сплошь образованную голыми ветвями виноградной лозы. Странное сооружение для тюрьмы! Но, возможно, ее начальник любил пить чай на воздухе. Охранникам вести туда заключенных не хотелось, и после нескольких минут споров Хабиб попросил меня показать им бумагу доктора Абдуллы. Я с сомнением достал бумажник и вытащил наш мандат, сложенный в четыре раза. Но он возымел немедленное действие. Охранник вприпрыжку побежал к входу в тюрьму, поправляя бьющий ему по бедру «РПК». Я послал ему вслед Хабиба; мы хотели бы сначала снять втроем пуштунов, а потом отдельно пакистанского офицера.
Талибы меня удивили. Да и моджахеды тоже. Они общались между собой как старые знакомые. Один из охранников поскользнулся на размокшей глине и вытянулся во весь рост. Ему помог встать один из талибов, протянув навстречу скованные наручниками руки. Наравне с товарищами охранника пленные принялись отпускать шуточки на счет упавшего, и одна из них была, очевидно, настолько обидной, что охранник замахнулся на шутника прикладом. А тот, поскольку руки у него тоже были скованы, просто двинул его плечом, совсем по-дружески.
И во время интервью талибы ничего не боялись. Они говорили наперебой, ничуть не смущаясь присутствия охранников-моджахедов. Для них моджахеды были врагами истинного ислама, погрязшие в грехах и распутстве. Ненависти к ним они не испытывали, более того, когда талибы освободят всю страну, они не станут никому мстить.
— Мы приедем сюда, в Талукан, и будем жить как братья. Но по нашему закону, по истинному, не по их закону, — заключил старший из пленных.
Я не очень им верил. Уж больно бойко они говорили — и одними и теми же словами! Это их талибский политрук так накачал.
Охранники, слушавшие талибов с кривыми усмешками, непременно хотели тоже высказать свою точку зрения перед камерой. Им было в чем обвинить своих противников! Я сказал, что мы послушаем их позже, и попросил привести пакистанца.
Дружной шумной группой охранники с талибами двинулись обратно к тюрьме! На том месте, где один из них упал, самый бойкий талиб сделал вид, что сейчас поставит ему подножку. Охранник все же двинул его прикладом, но тот только засмеялся. Хотя и в наручниках, талибы вели себя как победители.
План действий я продумал. Илья с Димычем — эти дни я за ними внимательно наблюдал — по-английски не понимали. Чтобы переговорить с нашим агентом, мне достаточно было отослать Хабиба. И желательно подальше!
Один из тюремщиков, похоже он был старшим, вернулся и стал переговариваться с нашим переводчиком. Он был уже пожилым, и на одном глазу у него была катаракта. Хорошее качество для охранника!
— В чем проблема? — спросил я.
— Пакистанец наотрез отказывается давать интервью. Он требует, чтобы его как военнопленного передали в руки Красного Креста, — сообщил Хабиб и сформулировал очередной совет: — Можно сделать вид, что мы его хотим расстрелять. Он тогда согласится.
Его бы самого поставить к стенке! Он бы обделался по самые свои бегающие глазки!
— Давайте я попробую его уговорить! — сказал я. А что мне еще оставалось делать? — Я могу поговорить с ним в камере с глазу на глаз?
Тюремщик замешкался, но Хабиб что-то сказал ему. Я различил только «доктор Абдулло». Между собой они произносили «Абдулло», а не «Абдулла», и вообще у них «а» и «о» как-то путались: Тахар-Тахор, чай-чой, фарда-фардо. Как бы то ни было, имя заместителя Масуда снова возымело действие. Охранник жестом пригласил меня следовать за ним. Хабиб тоже было увязался за нами, но я остановил его.
— Мы, как два иностранца, скорее договоримся. Он наверняка говорит по-английски.
Меня оставили ждать в той же промерзшей комнате, где мы должны были снимать. Прошло минут десять, прежде чем в нее втолкнули невысокого, миниатюрного сложения мужчину. По комплекции он выглядел как вьетнамец, а лицо у него было как европейское, только очень смуглое. Пакистанец был в песочного цвета камуфляжной форме, на которую был накинут замусоленный стеганый халат, прорванный в двух местах. Нижняя губа у него была разбита. Видимо, только что — из раны еще сочилась кровь. Охранников было четверо, и один из них прикладом нанес ему последний удар в спину. С пакистанцем моджахеды не церемонились.
— Добрый день! — поздоровался я по-английски. Офицер с ненавистью посмотрел на меня. Я был не в претензии — ему досталось из-за моей настойчивости. Все четверо охранников остались в комнате у дверей: старший присел на корточки, трое оперлись спиной о стену.
— Вы не могли бы, — начал я.
Старший понял и покачал головой. Наедине с буйным арестованным меня не оставят. Тем хуже, делать было нечего! Мысленно я вознес молитву Аллаху, чтобы никто из них не понимал по-английски. Я перевел взгляд на офицера.
— Извините, что так получилось! Я не думал! Я просто хотел поговорить с вами. Садитесь!
Пленный плюхнулся на стул и положил скованные наручниками руки перед собой на стол. Я сел по другую сторону стола. Пакистанец поднял на меня глаза — это были два разгоревшихся уголька. Хоть и хрупкий с виду, в обиду себя такой не даст!
— Я русский, меня зовут Павел Литвинов, — представился я. — С кем я имею честь?
Я именно так и сказал, «имею честь», чтобы наладить отношения. Пленный облизнул продолжающую кровоточить губу.
— У вас есть сигареты? — с холодным презрением произнес он.
Я покачал головой. Сигарет у меня не было. Сам я не курю, а захватить с собой пару блоков не сообразил. Надо будет прикупить на рынке.
