Я не хотел унизительных признаний. Мне достаточно было простой правды.
— Это трудно, — сказала мне Мод.
Она не знала, с чего начать. Позади маячили наши общие воспоминания. Теперь они казались неуместными, как личные безделушки, расставленные в гостиничном номере. Она выбрала обед в ресторане на Мадлен, где подавали лучшую в городе икру.
Она уходила. Незачем было к этому возвращаться. Я даже не был зол. Я говорил с ней обо всем, что мы пережили вместе. Я подлил ей немного белого вина, которое она любила, «Шатонёф-дю-Пап» 1995 года. Она подвинула вперед руку по скатерти. Я накрыл ее своей. Она не убрала руку. Ее глаза так блестели, что казалось — они полны слез. От этого ее взгляд становился потерянным; вам это тоже сразу в ней понравилось. Никто не мог перед этим устоять.
Она не хотела говорить правду мне в глаза. Мне нужно было лишь слегка включить воображение. Может быть, Мод чересчур любила деньги или, по крайней мере, то, что они позволяют делать. С ней следовало бы уехать туда, где нет магазинов, в рай, где никто не слыхал о существовании кредитных карточек. Она хотела жить своей жизнью. Я никогда не понимал толком, что значит это выражение. Теперь я знаю: в общем и целом оно равноценно пожеланию удачи тем, кто вас любит. Мод улыбнулась мне. В ее улыбке была жалость и какая-то усталость. Мне она не понравилась. О, нет, мне она совсем не понравилась.
Мод вышла из ресторана. На улице лил дождь. Я видел через стекло, как она остановилась на секунду, чтобы раскрыть зонтик. Затем исчезла в воскресной толпе. Я наполнил бокал белым вином и выпил до дна. Мод свое вино так и не допила. Она никогда не допивала порцию целиком. Я тоже вышел на улицу. На перекрестке была припаркована полицейская машина. Чуть поодаль стояли автобусы жандармерии. Манифестация еще только ожидалась. Я застегнул ворот плаща.
Продолжение было тягостно-банальным. На улице Мезьер я оскорблял Мод, как никогда прежде никого не оскорблял. Никогда не думал, что мне придется употребить когда-нибудь такие слова. Даже не осмеливаюсь их здесь воспроизвести. Мод не отвечала. Она была уверена в себе. Ее выбор был сделан. Я вел себя отвратительно. Это можно оправдать, но гордиться тут нечем. Я позволил себе опуститься до низости. Печаль и смирение должны были прийти позднее. Я говорил себе это, чтобы утешить самого себя. Это ничего не дало. Хотел бы я, чтобы все было цивилизованно. Хотел бы я потерять ее без драмы, нежно похлопав по попке. Я был не способен на это. Наши родители не учат нас, как вести себя в подобных ситуациях. «Береги себя». Вот, что она сказала мне, уходя. При том, что она никогда не употребляла это выражение.
В тот вечер по телевизору показывали документальный фильм о смерти Мэрилин Монро.[66] Что вы делали 5 августа 1962 года?
Так закончилась наша красивая история. Мод оставила мне квартиру со всем ее содержимым. Забрала только свои диски и одежду. Видеокассеты я мог оставить себе. Книги тоже. Ее родители развелись, когда ей было десять, и она присутствовала при разъезде с грузчиками, которые беспрестанно спрашивали, что куда отправлять. Это зрелище ранило ее. Ее отец, в конце концов, хлопнул дверью. «Разбирайтесь сами со своими коробками!» Она хотела оградить нас от этого.
В конце концов, я все выяснил. Мод была со мной откровенна. Вы трахали ее во второй половине дня в «Плазе». Прошло время маленьких гостиниц на Левом берегу. Наезжая в Париж, Господин вел прием с пяти до семи в своем люксе на авеню Монтень. Селился в роскошных номерах под чужим именем. Вы — как хотите, но я не думал, что у Мод такой плебейский вкус. Вы угощали ее шампанским, заказав его в номер? А икру заказывали — потом? Могли бы, кстати, не звонить мне посреди ночи, забыв про разницу во времени. Догадываюсь, что алкоголь был причиной подобной забывчивости. Но, мне кажется, если у кого-то из нас и был повод напиваться, так это у меня, верно? Я ненавидел, когда меня внезапно будил оператор «AT&T».[67] Я ненавидел это. Во сне мне удавалось не думать о Мод. Ее больше не было рядом. Я не знал, куда она ушла. Если у вас не было ее нового номера, я тут ни при чем. Она мне его не оставила, гарантирую вам.
Теперь разбирайтесь с ней сами. Ваша очередь привыкать к ее отлучкам. Что она вам рассказала? Что я вернулся к своим родителям? Сообщаю вам, что она оставила мне квартиру. Она была не до конца неэлегантна. Не будем говорить об одном и том же сто пятьдесят лет. Я так и не узнал, когда она начала мне лгать.
У меня нет времени, чтобы подробно излагать вам все, что у меня на сердце. Я не думал больше ни о чем другом. Я видел Мод в ваших объятиях. Я видел, как она приносит вам завтрак, выходит из вашей ванной, обмотав себя подмышками махровым полотенцем. Будет неправдой сказать, что эти видения не причиняли мне боль. Мне больше не следует думать о ней. Отныне вы будете заполнять мой разум, питать мою ненависть. Тут есть простор. Этот дом в лесу — я не хочу больше видеть его в красках, с его низеньким белым заборчиком, с его гравием, шуршащим под колесами, с его почтовым ящиком на колышке.
Вы говорили мне, что вам имплантировали сердечный клапан. Ваши рассказы не представляли больше интереса. То были воспоминания, завернутые в прозрачную пленку.
Мод объяснила мне по телефону:
— Он рассказывает мне разные вещи. Он говорит мне то, чего мне никто никогда не говорил. Даже ты. Ты говоришь, только когда боишься. Или когда грустишь.
— Это не одно и то же?
За кого вы себя принимаете? Старый козел. Вас возбуждают маленькие девочки, верно? У них такая нежная кожа, мурлыкающий голосок, чинный вид. Мод старовата для вас.
Это был один из тех послеобеденных сеансов, на которые ходят только одинокие. Я пересмотрел фильм, снятый по вашему второму роману, где у актеров просто мания повторять с вопросительной интонацией последние слова собеседника. Так что ничего удивительного, что фильм шел два часа сорок минут. Он был разнесен критикой в пух и прах. Публикой тоже. «Белки Центрального Парка» даже не существовали на видео. Один из самых значительных провалов студии «Уорнер». Вы укрылись за тем фактом, что не принимали участия в написании сценария. Это очень в вашем духе. Бери деньги и сматывайся. Господин Чистые-Руки.
Как я представляю себе адюльтер. Вот эта комната. Вот эти простыни. Вот этот свет. Вот эти шторы. Вот эта женщина, которая хочет быть голой. Вот эти слова. Вот эти ласки. Вот эти часы на тумбочке. Вот эти двое.
Ночь, телефонный звонок. На другом конце провода сначала молчание. Затем рыдания, женские слезы на междугородней линии. Ваша дочь Зельда — Зельда! вы посмели назвать свою дочь Зельдой — всхлипывая, извиняется. Она нашла мой номер через Интернет. Она ужасно злилась на вас. Она была на моей стороне. Вы умели только делать людям зло. Началось со ссор с вашей женой, с криков, оскорблений, — все на глазах у детей, которые тянули вас за рукав и умоляли прекратить. Или же дверь спальни запиралась, как только тон повышался. Это продолжалось с вашими книгами, которыми вы пользовались, чтобы мстить, — этими книгами, которые все соседи читали с нездоровым наслаждением. Другие ученики в школе говорили о них, хихикая. Зельда сказала, что в то утро, когда она увидела рукопись «Страны сливочного мороженого» на столике в гостиной и эту первую фразу, облетевшую позднее весь свет и ставшую паролем во всех кампусах, она не знала, что это перевернет всю ее последующую жизнь. «Страна сливочного мороженого», как известно, рассказывает в подробностях историю несчастного брака университетского преподавателя с одной из его студенток. Ярость взрывалась на каждой странице. Этим сведением счетов вы задели нечто в сознании американцев. Карманные издания продавались миллионами экземпляров. Желтая обложка стала столь знаменитой, что вскоре заговорили о «желтом Брукинджере». Сегодня в ход пошли бы футболки, кепки с изображениями ваших героев. Но сегодня никто уже не читает, а вы считаете особым шиком не писать. Зельда высморкалась. В романе ее мать получила по заслугам. «Страна сливочного мороженого» разрушила вашу семью. Успех был огромен, а детство Зельды полетело ко всем чертям.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
