На улице он увидел жену, она выбиралась из машины — маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.
— Коленька, прости! — крикнула она издали, торопясь подойти. — Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...
Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.
— Как хорошо, что ты вышел меня встречать! Дай я тебя поцелую... ничего, пускай смотрят. — Она привстала на цыпочки, потянулась, он невольно слегка отвернулся, и она ткнулась губами в его щеку. — Мы сейчас и поедем... Я ничего не хочу, ни есть, ни пить, если б ты знал, как я устала!
Николай Георгиевич намеревался сесть впереди, рядом с шофером, но жена удержала его за руку.
— Сядем вместе, сзади, — попросила она. — Я хочу с тобой,
В машине она сейчас же прижалась к нему своим мягким и словно бы бескостным телом.
— Аня, ты опять... — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Выбрось, умоляю тебя.
— Что, милый? — не поняла жена. — Что выбросить?
— Я заболею от этого запаха, — сказал он. — Твои духи.
— Прости, Коленька! Я все забываю, — искренне огорчилась она. — Я такая дура, я все теперь забываю. Заехала сегодня домой после репетиции — и забыла зачем. Я даже расплакалась: сижу и не могу вспомнить, зачем приехала. Потом вспомнила: надо было взять кое-что из белья.
— Я действительно заболею от этого запаха, — сказал Уланов.
— Это «Мицуки»... Но я выброшу, Коленька, выброшу! Вот хочешь — сию минуту. — Она раскрыла сумку — свой бездонный замшевый мешок, и стала в нем рыться. — Никогда сразу ничего не найдешь, — пожаловалась она. — Вот, хочешь шоколадку...
— Нет, не хочу, — сказал Николай Георгиевич.
Она все продолжала шарить в мешке, и он не выдержал:
— Можно и не сию минуту. Прекрати, пожалуйста. Машина мчалась знакомой дорогой на Переделкино, и в темном зеркальце над лобовым стеклом косо пронеслись огни фонарей Нового Арбатского моста и затем неоновая вывеска гостиницы «Украина». Уланов, весь внутренне напрягшись, готовился к решительному разговору с женой... «Я не хочу и не могу больше жить так, как я живу, — собирался он сказать, когда они окажутся одни у себя на даче. — Я хочу надолго уехать. Ты смогла бы, конечно, присоединиться ко мне, но ты не сможешь: театр, и все прочее. И вообще, я хочу поселиться... я еще не знаю где, но твердо знаю — там, где живут люди, о которых я пишу... или буду писать. И еще — а должен предупредить тебя, Аня, нам придется пересмотреть наш бюджет. На скорое окончание моей книги ты не рассчитывай, я ее вообще не стану кончать — это плохая книга. И договор на сценарий я тоже не заключу... И я вообще не знаю пока, что я буду писать. Во всяком случае, я советую тебе урезать все наши расходы, может быть даже, мы продадим машину...»
Уланов понимал — все это будет жестоким ударом для жены, но сейчас, вдыхая запах ее духов, он способен был и на жестокость. Подумав, он решил, однако, добавить: «Это не разрыв... У меня никого нет, кроме тебя. И мы будем часто приезжать друг к другу. Но помоги мне и отпусти меня».
Все ж таки они прожили вместе длинный ряд лет, и она и теперь, вероятно, любила его...
Вдруг Николай Георгиевич услышал тихое быстренькое всхлипывание — жена, отвалившись от него, заплакала. Он помолчал, силясь овладеть собой.
— Ну что? — выговорил он наконец. — Что с тобой?
— Не знаю, — пролепетала она.
— Кто же знает?
— Я стараюсь удержаться... но не могу, — еле слышно, сквозь всхлипывания, призналась она.
— Но я еще меньше знаю, почему ты плачешь. — Он наклонился к ней и, скосив глаза на затылок шофера, прошептал: — Мы в машине, что с тобой?
— Я раздражаю тебя, — шепотом ответила она.
— Нет, — сказал он. — И не в этом дело.
— Я вижу... и мне, прости, Коленька, мне страшно. — Она все время мелко потягивала носом.
— Почему тебе страшно? — спросил Николай Георгиевич.
— Не знаю... У Зины, у Валентиновой Зины, ты ее видел... у Зины умирает сын. Врачи сказали, что осталась одна неделя... У него лейкемия — это такой ужас!..
Маленькая женщина, скорчившись в углу машины, опять зарылась по локоть в своей глубокой сумке.
— Когда не нужно было, он все время попадался... — воскликнула она жалобно, — ну что это, в самом деле... Ах, вот он! — Достав скомканный платочек, она принялась утирать лицо. — А Полинку бросил муж... Сказал ей: «Я задыхаюсь», — и ушел, взял шляпу, плащ и ушел... Она в отчаянии, можешь себе представить. Прожили вместе двенадцать лет, и он не задыхался, и вдруг: «Я задыхаюсь».
Николай Георгиевич откинулся на сиденье и положил голову на спинку; жена нашарила в темноте его руку и погладила.
— Никогда не знаешь, что с тобой случится завтра... — Она опять стала быстренько, по-детски, всхлипывать.
— Перестань, — каким-то не своим голосом попросил Николай Георгиевич.
И он подумал, что в мире нет ничего сильнее этой детской, жалкой, себялюбивой слабости. Говорить с женой сегодня о своем бегстве из дома было бы, наверное, преступлением...
Но решится ли он заговорить с ней об этом завтра? — спросил он себя. А затем, ведь не только она, его жена, со своими слезами и страхами удерживала его дома — были у него и другие обязанности, помимо семейных: он член двух редколлегий, он ведет семинар в Литературном институте, он председатель комиссии по работе с молодыми писателями. Все это, вероятно, тоже было важно... На столе у него, на даче, лежит папка с сочинениями какого-то юнца, присланная из комиссии; от его отзыва на эти сочинения, вероятно, незрелые, как чаще всего бывает, зависит в какой-то мере судьба их автора... И Уланов тихонько засвистел. Ох, как много еще потребуется от него, всего потребуется: настойчивости, изворотливости, умения отказывать, говорить «нет», чтобы вырваться из этих неисчислимых «должен» — вырваться хотя бы с ободранными боками. Отзыв на сочинения, присланные ему, он, во всяком случае, должен написать.
А самое главное — Николай Георгиевич убрал руку из-под руки жены, — главное заключалось даже не в этих внешних препятствиях, а в том, что ему надо было победить в себе боязнь неуспеха, неудачи, непризнания. Она стала уже привычной и поэтому почти незамечаемой — эта оглядка на то, как примет его книгу некий условный читатель вкупе с редактором и критиком, — постоянная оглядка на их суд. Уланов невольно крякнул, подумав, что ему предстояла еще долгая, жестокая борьба с самим собой. И, даже поборов в себе жажду немедленного признания, он вовсе не мог быть уверен, что напишет то именно и так, как сегодня необходимо и важно людям... Кто рискнул бы твердо такое ему обещать?! Но другого пути к этому самому необходимому не было — ни для него, Уланова, ни для кого другого...
Машина шла уже за городом, и черная стена высокого кустарника тянулась за обочинами шоссе. Шофер (он так и не обернулся ни разу — деликатный человек) увеличил скорость, и прелестная ночная свежесть обдала Уланова из окошка, как бы утешая его.
...Даша Миронова и ее товарищи вышли из кафе, когда оно закрывалось, и швейцар, выпуская засидевшихся посетителей, запирал за ними дверь на ключ. Было недалеко до двенадцати, и на улице Горького заметно поубавилось и пешеходов и машин, но расходиться по домам в эту ночь никому из компании не хотелось.
Утром сегодня у Даши, Виктора Синицына и Артура Корабельникова был последний экзамен на аттестат зрелости; Виктор и Даша получили пятерки, Артур — тройку. И это была их первая, совершенно свободная после всех экзаменационных трудов и волнений ночь — ночь зрелых, узаконенно зрелых людей. Даже Синицын со всей своей рассудительностью не смог воспротивиться тому чувству вольности, что охватило их и куда-то еще влекло.
Остановившись на улице за дверью кафе, Даша глубоко вдохнула прохладный воздух:
— Жутко хорошо! Ой, ребята! — воскликнула она.
Флотилия медленных, налитых светом, как водой, троллейбусов поворачивала в кильватерном строю и плыла обратно, вверх по улице. На противоположной стороне, между Историческим музеем и кремлевской стеной, была в ночной тени видна Спасская башня с озаренным золотившимся циферблатом часов. А надо всем примолкшим городом простиралось подкрашенное электрическим заревом неописуемое небо — с едва различимыми в туманной бездне звездами, с зелеными и красными бортовыми огоньками удалявшегося самолета, со слабеющим гулом, долетавшим из поднебесья.
— Куда мы сейчас? У кого есть идеи? — спросил Корабельников.
— Глеб! Глеб Голованов, — позвала Даша, — почему ты молчишь? Глеб, выскажись, пожалуйста.
Голованов только вяло улыбнулся, — весь вечер он вот так отделывался унылыми улыбками. И Даша чувствовала уже смутную тревогу от присутствия этого их товарища; надо же было, чтобы именно сегодня он вдруг отыскался!
