Разве он, Аминадав, уже не наказан таким трепещущим сердцем?
Но почему тогда Абихаилу достались жестокие нарывы и язвы? И Анне, которая жила при жизни почти что как святая?
Но тут же мысли его снова успокаивались, как волны бурливого моря. "Блажен, кого обличает Он, не отвергающий наказания от Его крепкой руки", смиренно каялся Аминадав.
Он ещё долго мог бы так пролежать, ничком на мокрой земле, но нужно было вставать, чтобы успеть до ночи выкопать во дворе яму и похоронить брата и его жену. Все это время в голове у Аминадава не промелькнуло ни одной мысли о собственном спасении, - он сразу же смирился с тем, что отдаст свою жизнь, а точнее - крохотный её остаток в жертву, и это больше всего остального подкрепляло сейчас его силы.
Аминадав вошел во двор, отыскал лопату и, стараясь как можно меньше оглядываться по сторонам, начал рыть под деревом общую могилу для Абихаила и Анны. Он нарочно выбрал место под высокой грушей, потому что земля здесь оказалась наиболее мягкой, а в другом месте Аминадав мог бы не осилить такой работы и теперь всякий раз он тихо молился, когда перерубал острием древесные корни. Приходилось беречь силы, чтобы потом выкопать вторую яму для себя, чтобы в тот момент, когда тело начнет гореть от несперпимого зуда и черных волдырей, лечь в эту яму самому, присыпаться землей и, глядеть на небо и просить о скором конце.
Тяжело вздыхая и отдуваясь от усталости, Аминадав долго и старательно занимался рыл первую в своей жизни яму, немало удивляясь, как другие люди на его глазах могли с легкостью справляться с такой непосильной работой. Тело Аминадава, а особенно ладони, уже и впрямь горели огнем, в ноздри все настойчивее проникало сладковатое зловоние, но он нарочно себя не осматривал, чтобы при виде надувающихся черных пузырей не лишиться последних сил и не упасть от отчаяния раньше времени.
Лишь когда над верхушками деревьев сгустились фиолетовые сумекри, Аминадав поднял к небу опухшее от слез, пота и пыли лицо и горячо поблагодарил Господа за то, что Он дал ему закончить хотя бы одно трудное дело.
Место для погребения было готово, и тогда Аминадав вошел в дом своего младшего брата, где стояла знакомая утварь, столы и лавки, и многие другие знакомые вещи, почему-то пережившие своих несчастных хозяев, а в отдельной комнатке хранились тюки разноцветных тканей, мотки веревок, пряжи и нитей. Все лежало нетронутым, на своих местах - никто и не думал собирать все эти вещи в дорогу.
Аминадав выбрал два больших куска самой нарядной ткани, какую только смог отыскать, подоткнул её края под ставшими неузнаваемыми тела Абихаила и Анны, и по очереди, мысленно понукая себя и укоряя за немощь, поволок их к яме. Здесь он заботливо обернул несчастных пеленами, уложил вместе, словно в одну постель, засыпал землей, и для верности заложил могилу камнями. Только потом Аминадав позволил себе лечь под дерево и перевести дух. Лучше всего было бы умереть этой же ночью, хотя бы наполовину арывшись в прохладную землю. Но сначала придется постараться и выкопать ещё одну яму...
Наверное, никто, даже родной брат Иаир, не узнал бы сейчас в этом грязном, трясущемся от усталости старике, величавого Аминадава с его белоснежной раздвоенной бородой.
"На мне грех, великий из грехов, - думал Аминадав, безжизненно раскинувшись под деревом. - И на мне, и на Иаире, за то, что мы не отпутили нашего младшего брата к святой земле, устрашились опасностей. Всю жизнь я боялся за здоровье Абихаила, - а где оно теперь, это здоровье? Сегодня я своими руками закопал брата в землю, нет мне отныне затишья, и никогда не будет мне больше покоя. Где моя цель, чтобы длить жизнь? Нет её у меня больше, одна только смута."
Аминадав смотрел на темные, слегка качающиеся верхушки деревьев, на звезды, которые примостились на ветках как плоды невидимого сада, и думал, что, должно быть, по тому саду уже ходят, взявшись за руки, Абихаил и Анна, и скоро он тоже отыщет их в небесных кущах, и как раз в те дни, когда иудеи на всей земле отмечают праздник кущ...
Но вдруг Аминадав отчетливо услышал слабый писк, как будто где-то рядом пищала мышь или мяукал котенок.
"Вот чудно, что какая-то маленькая зверюга сохранилась от заразы, которая поразила сильнейших, - невольно умилился Аминадав. - Вокруг все мертво, а какая-то животина пищит от голода и хочет жить даже среди смерти. Это ли не настоящее чудо, которое показывает мне перед концом всмогущий Господь? Я должен увидеть его своими глазами. Чудно, поистине чудно вес это..."
Аминадав приподняся, чтобы получше разглядеть посланное ему перед кончиной чудо, и только теперь заметил под миртовым деревом небольшой кулек, но не сразу догадался, что писк доносится как раз из этого светлого свертка, и что в нем кряхтит младенец.
Дрожащими руками Аминадав распеленал сверток и при свете показавшейся из-за тучи луны увидел, что перед ним - маленькая девочка, и крошечное тельце её, завернутое в кусок дорогой парчи, было чистым и белым, без нарывов, лишь слегка запачканное самым естественным образом.
Аминадав с ужасом посмотрел на свои руки, которыми ему поневоле приходилось прикасаться к крошке, но рядом все равно не было кого-нибудь другого, кто мог бы успокоить ребенка.
"Боже, откуда здесь взялось это дитя?" - ошарашенно подумал Аминадав, который тут же снова позабыл, что собрался сейчас умирать, и поглядел на небо, словно девочка каким-то образом могла упасть с верхушки звезного дерева.
Но малютка не давала предаваться слишком долгим раздумьям, потому что начала от холода ещё громче кричать, дрыгать крошечными ручками и ножками и при этом широко, словно птенец, открывать рот и выворачивать голову, всем своим видом показывая, что хочет сосать грудь. Похоже, она уловила в близости единственного живого человека последнюю надежду на спасение и теперь кричала, что есть силы.
- У-а-а, уарра, уарра, - заливалась девочка, и Аминадаву показалось, что она так зовет свою мать: "Сарра, Сарра."
А ведь именно так, Саррой, называл в последнее время Абихаил свою жену Анну и со смехом просил братьев разгадать очередную загадку.
Только теперь Аминадав догадался, что имел в виду младший брат.
...Авраам и Сарра тоже были уже в летах преклонных, даже обыкновенное у женщин, у Сарры уже прекратилось.
Поэтому Сарра внутренне рассмеялась, сказав: мне ли, когда я состарилась, иметь такое утешение, как ребенок? Да и господин мой стар.
И спросил тогда Господь сторого у Авраама: отчего это рассмеялась Сарра, сказав: "неужели я действительно могу родить, когда я состарилась? Есть ли что трудное для Господа? ...
Аминадав быстро завернул девочку, прижал к груди и побежал к воротам. Он вспомнил, что не напрасно взял с собой большой кошель с серебром для Абихаила, и, занчит, можно постараться где-нибудь даже среди ночи найти повозку и куить молока для дочери Анны и Абихаила - для хорошего иудея деньги никогда не бывают лишними!
"Я назову её иудейским именем - Гадасса, что значит, "миртовое дерево", потому что я нашел её под миртовым деревом," - сказал на следущий день брату Аминадав.
Странное дело, но когда Аминадав вернулся домой, на теле его не оказалось никаких гнойников, а лишь царапины и кровавые волдыри на ладонях.
"Нет, её надо назвать персидским именем Эсфирь, что значит, "звезда", потому что ты нашел её в звездную ночь," - возразил Иаир осторожно.
Он нисколько не поверил, что девочка, которую принес в дом Аминадав, и на самом деле приходится дочерью Анны и Абихаила. С какой вдруг стати? Любой из селения мог подбросить ребенка в сад к бездетному Абихаилу, узнав о своей неизлечимой болезни, потому что в его доме всегда водилось козье молоко, и был достаток.
"Мой старший брат на старости лет сделался слишком уж чувствительным и доверчивым, сам как малое дитя", - вот о чем подумал про себя Иаир, выслушав эту историю.
. В одном братья оказались единодушны: перед смертью Абихаил сумел загадать им самую главную из своих загадок. И это было...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЕСТНИЦА МАРДОХЕЯ
...все равно, что лестница.
Мардохей Иудеянин, сын Иаира, уже третий год служил у ворот царского дворца, и перед глазами его всегда была одна и та же лестница из черного камня, отделанная белым ракушечником.
Из-за этих каменей, дворцовые люди называли между собой лестницу "черным лазом" - она служила одним из многих входов и выходов в огромный царский дворец, и пользовались ей, в основном, царские прислужники, которым требовалось по своим надобностям выходить во внутренний двор. Мардохей так часто видел царских слуг, что почти всех хорошо знал в лицо и по имени, а некоторые из них иногда даже останавливались перекинуться парой слов со стражником, у которого было такое открытое и приветливое лицо, хотя это и возбранялось по закону.
Но большую часть времени Мардохей стоял молча - в его задачу входило наблюдение не за городской улицей или воротами, а за маленькой лестницей, и порой выпадали такие дни, когда дверь "черного лаза" вообще была закрыта и на лестнице не появлялось ни единой живой души.
