Конец. Ничего у нас не получится. Мы знали это с первого удара кайлом, но все равно работали, движимые безумной надеждой на то, что лед не везде одинаков, что мы достигнем более мягкого слоя или проснемся однажды утром и обнаружим у себя сверхчеловеческую силу. Лед не изменился. Мы по-прежнему только люди.
Трудно поверить, что четыре человека, вооруженные кайлами и собственной яростью, вскрыли лишь тридцать сантиметров льда метрового диаметра за три дня. Это лед необыкновенной плотности, поднявшийся из чрева ледника исполинской теллурической отрыжкой. Укусы ледорубов должны выбивать его атом за атомом, он взлетает пылью, но никогда не идет трещинами. Не стоит воспринимать эту битву как поединок двух материй, металла и воды. Задействованы гораздо более могущественные силы. Дыхание целого ледника, достигающего в этом месте двухсот метров в глубину, — против решимости горстки безумцев. Волна холода отталкивает нас, леденит дыхание, члены и разум. Если сразу же не счистить пыль, которую мы вырвали у льда, она почти мгновенно застывает. Ледник излучает холод, как солнце в негативе.
Подсчет недолог. При таком ритме нам понадобится около ста дней, чтобы добраться до грота. Даже если бы мы располагали таким запасом времени, ровный темп выдержать невозможно. Мы сражались стойко, боролись до конца. Заслужили похороны с генеральскими почестями.
Ибо дело идет именно к похоронам. Без фотографий, без материальных свидетельств я не найду финансирования на вторую экспедицию. Даже если уговорю Командора ссудить мне денег, то вряд ли смогу так быстро собрать необходимые средства. Бедняга Стан совсем спятил, хихикают боги, наблюдающие сверху за этой историей. Старый гад не даст ему ни сантима, он скорее сдохнет, чем поможет. Значит, Стан найдет деньги в другом месте!
Но где надежда, что секрет длиной в тридцать метров долго останется тайной? Такой зверь распалит алчность у многих. Кто-нибудь да выдаст. Только не Джио, конечно. Умберто — проболтается. Петер — похвастается. Кто-нибудь выдаст. Пока вернемся, все будет кончено.
По дороге в лагерь Стан шатается, как пьяный.
А клубникой почему не пахнет?
Я смотрел на Командора, и горло сжималось от страха. У него дергался правый глаз. В восемь лет я знал, что это предвещает, так же, как умеет угадать крестьянин погоду на завтра: град ударов и порка ремнем со всей силы.
— Ты ж ходил в деревню?
Я кивнул.
— Ты ж ходил в деревню, потому что приехал балаган?
Я кивнул.
— Язык проглотил? Цыганье утащило, что ли?
— Нет.
— Тогда отвечай. Ходил на ярмарку?
— Да.
— Ты ж хотел сахарной ваты вроде?
— Да.
— Я тебе дал монету на сладкую вату. Десять сантимов. Не так, что ли?
— Так.
— Вкусная была вата?
— Очень вкусная.
— Вот зараза это цыганье, а вата у них вкусная, да? Как поешь, от тебя за километр клубникой несет.
Командор тихо наклоняется ко мне и ласково-ласково задает тот же вопрос:
— Чего ж тогда не пахнет клубникой?
— Я прополоскал рот на обрат...
Оплеуха отбросила меня к сундуку. Вкус крови на губах. Его-то я отлично знал: пробовал чаще клубники.
— Ври дальше, если смелый.
Я выложил все. Монеткой я оплатил травяные пастилки, которые аптекарь готовил для мамы, ей от них было легче. Командор запрещал ей тратить деньги на всякую шарлатанскую дурь и даже пригрозил набить морду аптекарю и маме, так что мы, понятное дело, покупали их тайком.
Он рассматривал меня, и на лице у него было выражение, которого я не видел у него ни прежде, ни потом, — жалость.
— Если б ты не сменил песню, я б тебе поверил. Будешь в следующий раз врать — ври до конца.
Такого у нас не бывало. И я бы легко поклялся, хоть под пыткой, что это невозможно. Немыслимо. Я поругался с Умберто.
Я слонялся без дела, пока Джио готовил обед. Забрел к трехскатной палатке, которая служила нам складом. Дрова, инструменты, веревки, восемь здоровых красных канистр. Восемь здоровых красных канистр. Как я раньше о них не подумал? Восемь по пятьдесят. Четыреста литров масла, густого, как сироп, которое и разгорается-то с трудом. Когда оно наконец вспыхивало — я видел, как оно горит в наших лампах, — то расходовалось медленно, неохотно, капля за каплей. Это масло было элементарным эквивалентом нашего ледника, его алхимическим антагонистом.
Я собрал группу и потребовал тишины. Задыхаясь от высоты и возбуждения, объяснил свой план. Огонь. Элемент, который изменил историю человека, наверняка способен изменить ход и нашей, такой маленькой истории. Отталкиваясь от начат-ка дыры, которую мы вырубили, мы растопим лед, сжигая масло. Барабанная дробь, аплодисменты, — ведь правда, мой сын гений, как говорила моя мать любому, кто готов был слушать. Мадам Мицлер тоже была близка к этой мысли, потому что никак не могла выговорить слово «палеонтолог».
Зато лица моих спутников являли скепсис и озадаченность.
— Ну, можно попробовать. Хм-м... А не лучше подождать до следующего сезона, Стане?
— Я пятьдесят два года жду.
— Мы могли бы тогда захватить больше рук. И подходящие инструменты.
— Какой инструмент лучше огня?
— Огонь — возможно. Только вот масло... оно не очищенное. Это грязный раствор.
— Чистый, грязный, какая разница. Игра стоит свеч. К тому же вам за это деньги платят, между прочим.
Я тут же пожалел о своих словах. Джио покачал головой в ответ на неведомый внутренний диалог. Петер молча следил за нашим разговором. Я понимал, что происходит по сути. Все были вымотаны, может быть даже Джио, чьи движения в последние дни стали тяжелее. Я в своей эйфории не щадил здоровья группы.
Умберто заговорил снова, исподлобья глядя на меня:
— Даже если мы сожжем это масло, не факт, что нам его хватит. Или что мы закончим до снега.
Умберто хотел вернуться, он уже месяц был вдали от мира, я прекрасно это чувствовал. Экспедиция была моей мечтой, моим проектом — его самого слава не интересовала. И потом, какая слава? Фамилия, указанная в скобках, или примечание внизу страницы в статье, где говорится лишь обо мне. Деньги значили для него не больше. Он наверняка приехал бы и задаром, просто ради удовольствия повидать меня.
— Ты прав, Берти. Я прошу вас просто дать моей идее шанс. Один.
Петер смотрел на реакцию Умберто, подняв подбородок, как пес, ждущий сигнала от хозяина. У меня на
