и, наконец, «Думы нет, но дума соберётся…» с такими строками:
Ждёт добра от Думы вся Россия.Мужичок от Думы ждёт землицы,Иудеи — права жить в столице,Дворянин — особых преимуществ,Коммунист — раздела всех имуществ.………………………………………….Публицисты ждут свободы слова,Частный пристав — права бить любого,А поляк не меньше и не больше,Как свободы автономной Польши.………………………………………Пролетарий, мрачный и угрюмый,Вообще добра не ждёт от Думы.Как-то Дума обо всём рассудит?Что-то будет? Что-то, право, будет?[33]
Своеобразный характер носят литературные эпиграммы Зоргенфрея, написанные в форме эпитафий, что придаёт их юмору мрачноватый характер. Было опубликовано две серии таких эпитафий: «Эпитафии (на случай кончины)» — Арцыбашев, А. Каменский, Кузмин, Муйжель, Г. Чулков, Брешко-Брешковский[34] — «Литературный некрополь» — Е. Замятин, Пильняк, Ахматова, Шкловский, Маяковский, Пастернак, А. Толстой[35] под псевдонимом Moriturus. Несколько неопубликованных эпитафий: на Брюсова, И. Груздева, М. Шкапскую, братскую могилу и себе — сохранилось в архивах М. Шкапской в ЦГАЛИ[36]. Там, между прочим, сохранился и рукописный подлинник коллективного стихотворения (с Блоком и др.) «В магазине готового платья…», опубликованного в воспоминаниях Н. Павлович[37]. В некоторых из эпитафий Зоргенфрей проявляет незаурядное пародийное мастерство. Таково, например, начало эпитафии на Пастернака:
В осколки рта, звенит об зымзу, споряСо смертью, дождик, крещет гроб вода…
В альбоме Э. Ф. Голлербаха имеется стихотворение известного пушкиниста Н. О. Лернера от 9 (22) июня 1922 года[38]:
В. А. Зоргенфрею
Тебя «пронзительно унылым»Назвал покойный Гумилёв,С поэтом, сердцу вечно милым,Я согласиться был готов.
Но знаю, есть в твоей природеЛихая резвость — веселейЧто может быть твоих пародий!Ведь в них ты истый Sorgen-firei[39].
Однако более значительна лирика Зоргенфрея. Сборник «Страстная Суббота» состоит из разделов: «Кладбище», включающего стихотворения 1904-07 гг., и «Милосердная дорога», со стихами 1913–1921 гг.[40] «Оба отдела, — пишет в своём предисловии Зоргенфрей, — связаны некоторым единством поэтического восприятия жизни и смерти, образным выражением этого единства служит наименование книги — “Страстная Суббота”» (т. е. канун Светлого Воскресения).
Хотя подбор текстов в сборнике сделан с большой тщательностью и вкусом, в нём встречаются и явно юношеские стихотворения. В то же время за пределами книжки осталось одно из лучших произведений его первого периода. Это — стихотворение «Грозен тёмный хаос мирозданья…»:
Грозен тёмный хаос мирозданья,Чужды звёзды дальние земле…Я дымящим факелом сознаньяОзарил свой путь во мгле.
Прихотлив, неверен, робок тусклый светТлеет факел и дымится;От предмета на предметТень уродливо ложится.
Душный мрак в борьбе с лучом дрожащимВызвал к жизни сонмы тёмных силИ своим молчаньем леденящимСлабый стон мой заглушил.
Изнемог я, покорен, подавлен тьмой…Кто поймёт? Чьё сердце встрепенётся?Кто на голос одинокий отзовётся мой?[41]
Стихотворение интересно, между прочим, своим своеобразным ритмом, особенно во второй строфе, где оно точно передаёт зыбкость света факела. Вообще, первый раздел книги, многозначительно названный «Кладбище», во многом связан с тяжёлыми настроениями, вызванными поражением революции и отягощёнными общим меланхолическим складом поэта. Здесь видно, что Зоргенфрей — поэт классического склада. Тяготение к строгим формам, чёткому графическому рисунку стиха, герметичность настроения, скупость и выверенность художественных средств сближают его с Баратынским и Тютчевым, а из современников — со школой Брюсова, В. Ходасевичем. У Зоргенфрея отсутствует общесимволистская тональность, субъективность и разорванность образной системы. Близость к символистам у него скорее тематическая (темы смерти, религиозного отречения). Первое стихотворение цикла «Кладбище» построено на контрасте солнечного дня с холодом могилы, на которую принесли венок:
Уходя, ты крест поцеловала…Миг свиданья беден был и краток,Но на влажном зеркале металлаДетских губ остался отпечаток.[42]
Наиболее интересно третье стихотворение цикла, интонационно близкое к Тютчеву (ср. «Родной ландшафт…»):
Я слышу: путник бродит меж холмами,Минувшего отыскивая весть,И надпись, полустёртую годами,Припав к земле, пытается прочесть.
И не найдя ответного призыва,В могильных снах прозрев свою судьбу,Встаёт с земли и думает тоскливоОб имени уснувшего в гробу.
Из общей минорной настроенности лирики тех лет выделяется стихотворение «Сентябрь», светлое, оптимистическое –
Сумрак сердца не встревожит,Вьюга снов не замутит.
Отдельные стихотворения производят впечатление фрагментов, лирических отрывков («И понеслися они…», «Из мрамора, звенящего победно…»). Непосредственно связаны с революцией 1905 г. стихотворения «Кровь», «Мёртвым», «День сгорел…» — картинка из быта древней Руси с царём, идущим к вечерне, и шутом, мигающим «в сторону толпы» (1906), и опять — мотив умирания в одном из лучших стихотворений раздела «Близко то, что давно загадано…» –
В этот миг наяву свершается,Что беззвучно таили дни,Кто-то светлый ко мне склоняетсяИ, целуя, гасит огни.
Влияние Блока сказывается в том, что некоторая скованность интонаций сменяется вещами, написанными как бы одним дыханием: «Сердце ещё не разбилось…», «Близко то, что давно загадано…», «Я стучался в сердца людские…», «Страшно. Ушли, позабыли…», «Выйди в полночь. Площадь белая…».
Второй раздел — «Милосердная дорога», — как бы намечает выход из безысходности «Кладбища». Он начинается со стихотворения «А. Блоку», посланного ему Зоргенфреем из Крюкова, но написанного судя по дате, раньше. Стих Зоргенфрея делается более зрелым отточенным:
Молчание я не нарушу,Тебе отдаю я во властьМою воспалённую лущу,Мою неизбитую страсть.
Вершина лирики Зоргенфрея — «Горестней сердца прибой…». Лаконизм, предельная выверенность слов, леденящая обстоятельность рассказа как бы подчёркивают надрыв, глубокую душевную боль, отразившиеся в этом стихотворении. Попробуем показать на нём, с помощью каких художественных средств это достигается.
Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночиМерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,Взвизгнет румынский смычок, оборвётся ночная игра.Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,Вынет часы, подойдёт и покажет на стрелки: Пора!Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркалаТяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвётся машина,Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —Будем смотреть в занесённое снегом стекло.Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепоеМчаться по краю застывших, извилистых вод.Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,Берег сорвется вперёд, в снеговые поляны залива…Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.
(Жирным шрифтом выделены парные согласования, курсивом отмечены более сложные).
