Я боюсь... Я боюсь любить... У меня есть жених, мы отнесли заявление в загс. Вы слышали что-нибудь о хиросимских "хибакуси"? Тех, кто выжил после Хиросимы... Они могут рассчитывать только на браки друг с другом. У нас об этом не пишут, об этом не говорят. А мы есть... Чернобыльские "хибакуси..." Он привел меня в дом, познакомил со своей мамой... Его хорошая мама... Работает на заводе экономистом. Общественница. Ходит на все антикоммунистические митинги. Вот эта хорошая мама, когда узнала, что я из чернобыльской семьи, из переселенцев, удивилась: "Милочка, разве вы сможете родить?" У нас - заявление в загсе... Он умоляет: "Я уйду из дома. Снимем квартиру", - а у меня в ушах: "Милочка, для некоторых существует грех деторождения". Грех любить...
А до него у меня был другой мальчик. Художник. Мы тоже хотели пожениться. Все было хорошо до одного случая. Я зашла к нему в мастерскую и услышала, как он кричал по телефону: "Как тебе повезло! Ты не представляешь, как тебе повезло!" Обычно такой спокойный, даже флегматичный, ни одного восклицательного знака в речи. И вдруг!! Что оказывается? Его друг живет в студенческом общежитии. Заглянул в соседнюю комнату, а там девчонка висит. Зацепила себя за форточку. И на чулке. Его друг вытаскивал ее... Снимал... А этот захлебывался, дрожал: "Ты вообразить себе не можешь, что он увидел! Что пережил! Он ее на руках нес... Трогал лицо... У нее белая пена на губах... Едем, может, успеем..." О мертвой девочке он не говорил, даже ни разу не пожалел ее. Ему бы только увидеть и запомнить... А потом нарисовать... Я тут же вспомнила, как он меня расспрашивал, какого цвета был пожар на станции, видела ли я расстрелянных кошек и собак, как они лежали на улицах? Как плакали люди? Видела ли я, как они умирают?
После того случая... Я не могла больше с ним быть... Отвечать... (После молчания.) Не знаю, захотела бы я с вами еще раз встретиться? Мне кажется, вы рассматриваете меня, как и он. Просто наблюдаете. Запоминаете. Идет какой-то эксперимент... Не могу освободиться от этого чувства... Мне уже не освободиться...
А вы не знаете, на кого падает этот грех? Грех деторождения... Раньше я даже таких слов не слышала..."
Катя П.
Монолог о том, что святой Франциск проповедовал птицам
"Это - моя тайна. Об этом никто больше не знает. Я говорил об этом только со своим другом...
Я - кинооператор. Ехал туда, помня, что нас учили: настоящим писателем становятся на войне и все такое прочее. Любимый писатель - Хэмингуэй, любимая книга - "Прощай, оружие!" Приехал. Люди копаются на огородах, на полях трактора, сеялки. Что снимать, - непонятно. Нигде ничего не взрывается...
Первая съемка. В сельском клубе. На сцене поставили телевизор, собрали народ. Слушали Горбачева: все хорошо, все управляемо. В этой деревне, где мы снимали, шла дезактивация. Мыли крыши. А как помыть крышу, если она у бабки протекает? Землю надо было срезать на штык лопаты, срезать весь плодородный слой. Дальше-то у нас желтый песочек. Вот бабка, выполняя указания сельсовета, лопатой землю отбрасывает, а навоз с нее сгребает. Жаль, я не снял этого... Куда ни приедешь: "А, киношники. Сейчас найдем вам героев". Герои - старик с внуком, два дня гнали из-под самого Чернобыля колхозных коров. После съемки зоотехник завел меня к гигантской траншее, там бульдозером этих коров закапывали. Но в голову не пришло это снять. Я стал спиной к траншее и снял эпизод в лучших традициях отечественной кинодокументалистики: бульдозеристы читают газету "Правда", заголовок - аршинными буквами: "Страна в беде не бросит". Да еще повезло: гляжу - аист на поле садится. Символ! Какая бы беда не пришла, - мы победим! Жизнь продолжается...
Дороги сельские. Пыль. Я уже понимал, что это не просто пыль, а радиактивная пыль. Кинокамеру прятал, чтобы не пылилась, все же оптика. Был сухой-сухой май. Сколько сами наглотались, не знаю. Через неделю воспалились лимфоузлы. Но пленку экономили, как патроны, потому что должен был сюда приехать первый секретарь цека Слюньков. В каком именно месте он появится, никто заранее не говорил, но мы сами догадались. Вчера, например, ехали по дороге, пыль столбом, а сегодня кладут асфальт, да какой - в два-три слоя! Ну, ясно: вот где высокое начальство ждут! Потом я это начальство снимал, ходили они ровненько-ровненько по свежему асфальту. Ни сантиметра в сторону! У меня это тоже было в кадре, но в сюжет не вставил...
Никто ничего не понимал, это было самое страшное. Дозиметристы называют одни цифры, а в газетах печатаются другие. Ага, тут начинает медленно что-то доходить. У меня остался дома маленький ребенок, любимая жена... Каким же я должен быть глупцом, чтобы оказаться здесь! Ну, наградят медалью... А жена уйдет... Спасение - в юморе. Травили анекдоты. В брошенной деревне поселился бомж, и четыре бабки там остались. Спрашивают: "Каков ваш мужик-то?" - "Этот кобель еще в другую деревню бегает". Если попробовать быть искренним до конца... Чернобыль... Но стелется дорога... Бежит ручей, просто бежит ручей. А это случилось... Я что-то подобное чувствовал, когда умер близкий мне человек. Солнце... Птицы летают... Ласточки... Пошел дождь... А он умер... Понимаете? Я хочу уловить словом другое измерение, передать, как это все во мне было тогда...
Увидел и начал снимать цветущую яблоню... гудят шмели, белый, свадебный цвет... Опять же - люди работают, сады цветут... Держу в руках камеру, но не могу понять... Что-то не так! Экспозиция нормальная, картинка красивая, а что-то не то. И вдруг пронзает: не слышу запаха. Сад цветет, а нет запаха! Это только потом я узнал, что существует такая реакция организма при высокой радиации, блокируются некоторые органы. Маме моей семьдесят четыре года, и она, вспоминаю я, жалуется, что не слышит запахов. Ну, думаю, теперь это со мной случилось. Спрашиваю у своих в группе, а нас было трое: "Как пахнет яблоня?" - "Да, никак не пахнет". Что-то с нами происходило... Сирень не пахла... Сирень!.. И у меня появилось чувство, что все, что вокруг, неправда. Что я - среди декораций... И что я это понять не могу, не способен. Я даже нигде об этом не читал...
Из детства... Соседка, бывшая партизанка, рассказывала, как во время войны их отряд выбирался из окружения. У нее на руках маленький ребенок, месячный, шли по болоту, кругом каратели... Ребенок плакал... Он мог их выдать, их обнаружили бы, весь отряд. И она его задушила. Говорила об этом отстраненно, как будто это не она, а другая какая-то женщина сделала, и ребенок был чужой. Почему она об этом вспомнила, я уже забыл. Помню отчетливо другое, свой ужас: что же это она такое сотворила? Как смогла? Мне казалось, что весь партизанский отряд выходил из окружения ради этого ребенка, чтобы его спасти. А тут, чтобы остались живы здоровые сильные мужчины, задушили дитя. В чем смысл жизни тогда? Мне не хотелось после этого жить. Мне, мальчишке, неловко было смотреть на эту женщину, потому что я узнал про нее такое... А каково ей видеть меня? (Какое-то время молчит.) Вот почему я не хочу вспоминать... О тех днях в зоне... Придумываю для себя разные объяснения... Мне не хочется открывать ту дверь... Я там хотел понять, где я настоящий и где ненастоящий. У меня уже были дети. Сын. Когда у меня родился сын, я перестал бояться смерти. Смысл моей жизни открылся...
Ночью в гостинице. Просыпаюсь - монотонный шум за окном, непонятные синие сполохи. Отдергиваю шторы: по улице идут десятки уазиков с красными крестами и мигалками. В полной тишине. Испытал что-то наподобие шока. Всплыли в памяти кадры из фильма... Из детства... Послевоенные дети, мы любили военные фильмы... Ну, и такие кадры... Ощущение... Из города ушли все свои, и ты остался один, и должен принимать решение. А что самое правильное? Притвориться, что ты не живой? Или как? А если что-то должен совершить, то что?
В Хойниках в центре города висела Доска почета. Лучшие люди района. Но поехал в зараженную зону и вывез детей из детского сада шофер-пьяница, а не тот, с Доски почета. Все стали сами собой. А вот еще - эвакуация. Первыми увозят детей. Погрузили в большие автобусы "Икарусы". Я ловлю себя на том, что снимаю, как это видел в военных фильмах. И тут же замечаю, что не я один, но и люди, которые участвуют во всем этом действии, ведут себя подобным образом. Они держатся так, как когда-то, помните, в любимом всеми нами фильме "Летят журавли": редкая слеза на глазах, короткие слова прощания... Выходило, что мы все пытались найти форму поведения, которая нам уже была знакома. Старались чему-то соответствовать. Это осталось в памяти. Девочка машет маме рукой, что, мол, все в порядке, она мужественная. Мы победим!..
Я подумал, что приеду в Минск, а там тоже эвакуация. Как я буду прощаться со своими - женой, сыном? Представлял себе в том числе и этот жест: мы победим! Мы - ратники. Мой отец, сколько я помню, носил военные одежды, хотя не был военным. Думать о деньгах - мещанство, о своей жизни - непатриотично. Нормальное состояние - голодное. Они, наши родители, пережили разруху, и мы должны ее пережить. Иначе настоящим человеком не станешь. Нас учили воевать и выживать в любых условиях. Мне самому после срочной службы в армии гражданская жизнь показалась пресной. Ночью ходили по улицам в поисках острых ощущений. В детстве читал великолепную книгу "Чистильщики", автора забыл, там ловили диверсантов, шпионов. Азарт! Охота! Так мы устроены. Если каждый день работа и хорошая еда, - невыносимо, некомфортно!
