«Поистине трагично положение философа»[72]. Это слова Николая Александровича Бердяева. «На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии и притом с самых разнообразных сторон. Философия есть самая незащищенная сторона культуры»[73]. Последняя фраза просто великолепна по отточенности формулировки.
Религия обслуживает запросы духа. Человек обращает свой взор к Богу, когда испытывает жуткие муки одиночества, страх перед смертью, напряжение душевной жизни. Мистика чарует возможностями глубинного обостренного богообщения. Она дарит надежду на чудо. Наука демонстрирует неоспоримые успехи познающего ума. Будучи опорой цивилизации, она не только разъясняет одухотворяющие истины, но и обустраивает людей, продлевает им жизнь.
В наши дни вновь ставится вопрос: зачем, скажем, естественникам сдавать кандидатский минимум по философии? Пусть лучше гоняются за элементарной частицей в своем синхрофазотроне. Спросим, однако, много ли выиграла страна, в которой на долгие годы и десятилетия была запрещена философская антропология? Антропологизм как тип мышления получил ярлык «абстрактный». Человека объявили простым слепком общественных отношений. Во всем мире – антропологический бум, ренессанс знания о человеке. У нас – зачастую гуманистическая риторика, бессодержательные заклинания политических партий об учете человеческого фактора.
В июле 1999 г. три доктора физико-математических наук В. В. Низовцев, Ю. Н. Любитов и В. С. Мурзин, выступив в «НГ-науке», объявили, что науку движет эксперимент. Если нет возможности измерить, просчитать, разглядеть, то нечего и теоретизировать. Научная методология, утверждали авторы, основана на проверках и перепроверках результатов, тщательном анализе тех условий, которые нужны для постановки экспериментов. Все это отшлифовало научный подход и превратило физику и другие «точные» науки в уникальный и всеохватный инструмент познания мира[74].
Авторы вразумляют: научное высказывание любого физика проходит многократную проверку… А философы способны только задержать развитие науки. Изучение философии приводит к печальным результатам. «Древние греки, – пишут авторы, – много внимания посвятившие философии, когда начинали с ответа на вопрос (имеется в виду “а что это такое?” – П. Г.) (…) не позволяли себе сделать следующий шаг, пока не будет определен предмет исследования. Поэтому они успешно занимались геометрией и математикой, но на много сотен лет затормозили развитие науки физики. У них были гениальные догадки, но они бы могли продвинуться значительно дальше, если бы не ложная методологическая установка – “философия впереди физики”»[75].
Бедные, наивные греки! Вместо того чтобы измерять массу и заряд, они мучительно размышляли над тем, а что это такое? Поздно, поздно, оказывается, спохватились эллины. Но если бы древние греки, оставив свою любовь к мудрости, собирали бы минералы, дробя, разогревая или охлаждая их, если бы они занимались только опытами, наука как специфическая форма постижения реальности, скорее всего, вообще не появилась бы.
Может быть, не стоило бы останавливать внимание на этой публикации, если бы она не выражала некоторые тенденции современных научных представлений и не таила бы в себе ряд важных проблем, связанных со спецификой философского знания. Эксперимент сам по себе, вне теории, не вполне ясная вещь. В мифологическом мышлении пространство и время никогда не рассматриваются как чистые и пустые формы. Наука без предварительных философских установок непродуктивна и во многом невозможна. Опытные знания накапливались в древних культурах, в том числе и восточных. Но наука как феномен возникла лишь в строго определенной точке культурного поля. Именно там, где обнаружили неисчерпаемый потенциал абстракции, универсальное (философское мировоззрение).
Прежде чем приступить к опытной экспертизе, древние греки должны были вооружиться некоей догадкой. Не так ли в голове Демокрита появилась идея о том, что, вероятно, все многообразные предметы окружающего мира состоят из мельчайших неделимых частиц? Эта интуиция как раз и дала исток химии и физике. Поиск «кирпичиков» мироздания и открыл возможности для разносторонних экспериментов.
Прежде чем древние эллины приступили к различным экспериментам, потребовалась огромная сила умозрения, чтобы Вселенная оказалась схваченной единым взглядом, чтобы родилось теоретическое представление о времени и пространстве, на котором зиждется физика. «Науки в Египте практически не существовали, математика пребывала в зачатке, – пишет К. Уилсон. – Как и китайцы, египтяне предпочитали древности ради древности, поэтому их медицина была смесью современных наблюдений и замшелых снадобий, почерпнутых из старых книг. Религия страдала той же непоследовательностью, вызванной нежеланием порвать с прошлым»[76]. Прежде чем развернулась работа по массовым экспериментам, древние эллины должны были выработать абстрактные представления о пространстве и времени.
Пространство и время – структуры, в которые вмещается вся реальность. Вне условий пространства и времени мы не можем познать ни один реальный предмет. Ничто в мире, согласно Гераклиту, не может превысить своей меры, а мера эта – пространственные и временные ограничения. Описывать и анализировать специфические черты, которые приобретают пространство и время в человеческом опыте, – такова одна из самых благодарных и важных задач антропологической философии, отмечает Э. Кассирер[77].
Наивно и безосновательно считать явления пространства и времени необходимыми и тождественными для всех живых существ. «Низшим организмам, очевидно, мы не можем приписать тот же род пространственных восприятий, что и человеку. И даже между человеческим миром и миром высших антропоидов остается в этом отношении явное и неустранимое различие»[78]. Кассирер считал, что первой и важнейшей заслугой греческой мысли было то, что она открыла существование абстрактного пространства. Обыкновенные люди могут осмысливать пространство, время и движение лишь на основании отнесенности этих понятий к воспринимаемым объектам. О каком же эксперименте можно вести речь, если примитивное мышление не способно не только осмыслить систему пространства, но даже понять его схему. Конкретное пространство примитивного мышления не может быть приведено в схематическую форму.
Этнография показала, отмечает Кассирер, что первобытные племена наделены чрезвычайно острым восприятием пространства. Туземец способен видеть мельчайшие детали своего окружения. Он чрезвычайно чувствителен к любому изменению в состоянии обычных объектов среды. Даже в самых трудных условиях он способен найти верную дорогу С чрезвычайной точностью следует он за всеми поворотами реки, когда гребет или идет под парусом вниз или вверх по течению. Однако при ближайшем рассмотрении, показывает Кассирер, мы с удивлением замечаем, что вопреки этой способности у него обнаруживается странный недостаток, касающийся понимания пространства. Если попросить его дать общее описание, начертить карту реки со всеми ее поворотами, то он не сможет этого сделать и даже не поймет вопроса.
Те же этапы развития, отмечает Э. Кассирер, мы обнаруживаем, когда переходим от проблемы пространства к проблеме времени. Здесь, правда, обнаруживаются не только совершенно точные аналогии, но также и характерные различия в развитии того или другого понятия. Согласно Канту, пространство есть форма «нашего внешнего опыта», а время – «форма внутреннего опыта». При истолковании своего внутреннего опыта человек сталкивается с новыми проблемами. Здесь он не может использовать те же методы, что при первых попытках организовать и систематизировать свои знания о физическом мире. У того и другого вопроса налицо, однако, общая основа. Ведь даже время осмысливается, прежде всего, не как специфическая форма человеческой жизни, а как общее условие органической жизни вообще.
Органическая жизнь существует, лишь развертываясь во времени. Это не вещь, а процесс – нескончаемый, непрерывный поток событий. И в этом потоке ничто не повторяется в той же самой форме. К органической жизни хорошо приложимы слова Гераклита: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Организм никогда не локализован в единственном мгновении. В его жизни все три времени – настоящее, прошедшее и будущее – создают некое целое, которое нельзя расщепить на отдельные элементы.
Таким образом, античная философия вряд ли преуспела бы на путях эксперимента и развития физики, если бы она не отдала должной дани философии. Целевое систематическое экспериментирование для Античности не было характерно. Попытки проведения эксперимента обнаруживаются у Архимеда при определении плотности, площадей поверхностей и объемов тел (мысленного). Птолемей экспериментально определил индекс преломления воздуха по отношению к воде и воды по отношению к стеклу, причем определил с высокой степенью точности без применения математической формулировки.
