— Отчего же нет? Я полгода ходил у Михаила Павловича в учениках. До тех пор, пока он не сбежал.
— Да от кого?
— Будто не знаете? — И зло смотрит мне в глаза.
Да неужто я и здесь успел порядком начудить, вынудив к бегству знаменитого профессора? Ладно уж, одно к одному. За все готов нести ответ. Кстати, есть и в этом мозгоправе что-то такое, отчего я чувствую к нему доверие. Снова рассказываю все как на духу. А он, кстати, тоже наверняка уже профессор, слушает внимательно и кивает. Потом вдруг посмотрел в мои глаза и на полном серьезе заявляет:
— Жан-Батист! А какого черта…
— Вы это о чем?
— Да вот именно о том, на что вы жалуетесь.
— Вы про роман?
— Роман — это всего лишь частность. Психоаналитик смотрит глубже. — И так пристально глянул на меня, словно бы я весь, со всеми своими потрохами, располосованный вдоль и поперек, лежу на операционном столе, а он ощупывает руками мой мозг, стараясь найти в нем причину моих нынешних страданий. Эй, да что ты делаешь!
— Вы слышите меня, Жан-Батист?
Ну до чего же я тупой! Только тут понял, что он меня успел загипнотизировать и я теперь самый что ни на есть натуральнейший француз, Жан-Батист Мольер, со всем прочим, что к этому драматургу прилагается. Ну что ж, я бы и сам не прочь хоть ненадолго ощутить себя, скажем, на приеме у Людовика, однако ни одной подходящей мысли в сознании не возникает и только настойчиво напрашивается единственно возникшее из памяти «Уи!». Так и сказал:
— Уи, моншер.
Такой ответ явно не понравился профессору.
— Так как же, дорогой мой, вы с Армандой оплошали?
— Откуда ж было знать? — само собой вырвалось у меня, то есть, конечно, у Мольера.
Да что тут говорить, не повезло — запал на девчонку, а та оказалась его дочерью.
— Что ж, случаются промашки и у классиков. Разборчивее надо быть при выборе интимных связей.
— Я исправлюсь…
— Так ведь поздно уже.
Руки-ноги у меня похолодели.
— Что, и никакой возможности избежать летального исхода?
— Как вам сказать… Безнадежных ситуаций не бывает. Даже если голова лежит на плахе, остается надежда на появление гонца с помилованием, подписанным рукою короля.
Ну вот опять, словно бы читает мои мысли. И все же мне не верится…
— Так неужели же я там?..
— До этого дело не дошло. Однако всякое может быть, если не возьмете себя в руки, если не исправитесь.
— Я стараюсь…
— Плохо, видимо, стараетесь.
На что он намекает?
— Но вы должны понять. Мне трудно превозмочь себя.
— А и не надо ничего превозмогать. Однако никому еще не вредило воздержание.
— Сомневаюсь. — Я бы тут поконкретнее сказал, но тема-то уж больно скользкая.
— Я же не заставляю вас забыть об этом навсегда. Однако, дорогой мой, надо же знать меру! Ну что это такое, приехали в Москву и первым делом устраиваетесь вышибалой в бордель?
Так я Мольер все еще? Или снова в новом времени?
— Я не в борделе. Я в музей…
— Да ладно! Будто не знаете, чем занимается управдом в доме на Садовой?
— Чем же?
— Девками торгует!
— Я и не подозревал. Честно вам говорю…
— Ой ли?
Как оправдаться?
— Это чистая случайность, — отвечаю.
— Не стыдно врать-то?
Да уж, наивная мечта — обмануть гипнотизера.
— Профессор! Вы поймите, нужен стимул к творчеству.
— Так что, вам одного успеха мало?
— Зачем мне ваш успех, если я не сумею им воспользоваться?
— Вот вы и проговорились! — нагло улыбается.
— Разве? А вы… зачем вы пытаетесь мне помочь? Что толку вам с этих гонораров?
— Вы наши профессии даже не пытайтесь сравнить. Я помогаю людям, а вы думаете только о себе, о женщинах, об обжорстве и прочих удовольствиях.
Какие уж тут удовольствия, когда ночей не спишь, разрабатывая тему. И потом… Нет, этот явно не Кутанин! Тот понял бы меня наверняка. А этому пытаюсь возразить:
— Да что вы такое говорите! Кроме трудов по психологии, других книжек не читали? Хотя бы раз выбрались в кино или в театр? Да прочитав роман или сходив на спектакль, человек получает такой нравственный заряд, который со всеми вашими микстурами и порошками даже не сравнится!..
Ну вот, я уже почти кричу, а этот сложил руки на груди и улыбается.
— Итак, любезный, я очень, очень рад. Рад, что мы с вами сообща пришли к такому выводу. Есть ради чего бороться, есть! И тут уж никак нельзя отступать ни перед Перчаткиным, ни перед Дутовым. Я прав или не прав?
Я снова узнаю его — ну прямо вылитый Кутанин!
— Так что же посоветуете? — Я готов принять любой совет.
— Да что тут долго говорить. Стиснуть зубы и идти до победного конца. Быть может, лгать, юлить и изворачиваться, но непременно добиваться своего. А уж читатель разберется, стоило ли…
— Так все же, я здоров?
— Да здоровее не бывает!
В этом состоянии внушенного мне оптимизма я покинул дом, чтобы снова сесть за стол. Я знал, как нужно переделать мой роман. Вот напишу шедевр, тогда уж не отвертятся!
12
Только взялся переписывать роман, как вспомнил — пьеса! Как можно было про нее забыть? Уже больше месяца, как передал в театр, пора бы глянуть, нет ли там у них каких-то результатов.
Главреж не возражал — назначил день, когда можно прийти на репетицию. Да мне тут рядом — от Большой Садовой до переулка у Тверской ходу всего-то несколько минут пешком.
В назначенный день и час пришел, и вот стою перед театром. Старинное здание в этаком псевдославянском стиле, красочные афиши. А вот и фотографии актеров — это я уже в фойе. В общем, театр как театр. Если не везет пока с романом, так хоть бы с пьесой что-то получилось. Эх, только бы поставили!
Пьесу эту я написал всего за несколько дней в последних числах августа. О чем? Да обо всем, что тогда увидел, что почувствовал. И про демагога в солдатских сапогах, и про горлопана Митю. По-моему, совсем неплохо получилось.
У входа в зал меня встретила завлит, та самая растрепанная дама из литературного салона. На писателя наверняка не тянет, видимо, подвизается на ниве театральной критики. Должен признаться, она вблизи мне совсем не показалась, ничего особенного.
— Здрасте! — говорит. — А мы тут немного припозднились. Сейчас закончится прогон «Горя от ума», а там настанет черед и для вашей пьески.
Про «пьеску» — это мне понятно. Тут «Горе» — не то что у меня. Куда заезжему автору до Грибоедова! Тем более что до сих пор очень актуальна эта пьеса, как ни странно. Наверное, кто-то скажет: мол, совсем не так. Да, честно говоря, я и сам был поражен, когда, сидя как-то ночью за столом, вдруг представил события этой знаменитой пьесы в совершенно необычном ракурсе. Участники ГКЧП — ведь это же званые гости там, на балу у Фамусовых. Конечно, и слова, и мысли не совсем такие, но то же убогое мышление, желание подмять все под себя, не допуская возражений. Впрочем, не лучше их и те, кто, нацепив бронежилеты, пил водку, сидя в бетонированном подвале, дрожал от страха и мечтал о том, как бы не прогадать! Не прогадать, если власть свалится им в руки.
А вот и зал. Партер, галерка, бельэтаж… Увы! Это я к тому, что мне не повезло — застал только финал спектакля, там, где скандал и обличительная речь Чацкого. Про речь мне завлит любезно подсказала. И вот смотрю во все глаза. Ведь интересно же, как все у них получится. Стихи стихами, но здесь исключительно глубокий смысл. Гляжу — и что же вижу?
Из-за кулис выбегает некто в разодранной одежде, полуголый, в лучах прожекторов сверкает обнаженный зад. Ну а за ним — толпа преследователей. Эти смотрятся вполне пристойно, я бы сказал, экипированы по последней европейской моде. Кто-то в кринолинах, на ком-то галстук бабочкой или мундир. Словом, весьма почтенная, привилегированная публика. Только не пойму, чем тот бедняга этим помешал…
Но вдруг преследуемый на бегу споткнулся. Упал… Вот незадача, видимо, ушибся. А остальные подбегают и начинают бить его, дубасить ногами, кулаками. О господи! Да ведь совсем забьют!
И тут, прерываемый воплями ужаса и боли, раздается монолог бедняги Чацкого:
— Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа…
И снова крики, стоны. На сцене суета… По счастью, вырвался, однако кровь, видимо, залила глаза, а потому напрочь потерял ориентацию в пространстве, просто не разглядел, куда бежать. И что это ему взбрело такое в голову? Эй, Чацкий, ты зачем полез на гимнастическую стенку?
Но лезет, лезет… До чего ж упорный! Мне бы так…
— Безумным вы меня прославили всем хором!.. — Это он орет.
Да полноте! Да кто бы сомневался! Да в здравом уме разве можно такое вытворять?
Но вот останавливается, и на тебе — изображает некое подобие креста. Я что-то с ходу не врубаюсь — зачем и для чего? Что это у него — нервный тик или насущная потребность? И так по нескольку раз — на метр поднимется, и снова изображает крест, и снова он ползет по стенке. Но вот добрался до самой верхотуры — да выше просто некуда! — вытер пот со лба и как завопит: «Вон из Москвы!» Кажется, кричал еще что-то про карету…
