Антон подумал, сейчас учитель ударит его, выбросит пинком из комнаты, но учитель дошел до стола, налил в стакан воды, протянул Антону: «В чем дело, Энтони?»
Антон вдруг прижался к чужому прокуренному плечу: «Их там всех убили, а дом сожгли!» — «Наших? — Учитель быстро вытащил из-под подушки пистолет, сунул в карман вместе с запасной обоймой. — Где? Идем, покажешь!» — потащил Антона к двери.
Антон подумал, что, хоть учитель и пьет после обеда, спит с поварихой, мало интересуется учениками, в мужестве ему не откажешь. Учителя звали Дерек. У него было длинное лицо, светлые волосы, серые глаза, круглые очки, мягкий выговор, характерный для человека, говорившего в детстве на одном из европейских диалектов.
Дерек протащил Антона по коридору мимо примолкшего класса, отпустил только на лесной дороге, где никто не мог их увидеть. Он сделал это, чтобы Антона не заподозрили в доверительных с ним отношениях. Он знал, что за это бьют до полусмерти.
Дерек внимательно осмотрел пепелище. Отыскал в сарае лопату, засыпал землей раскопанную Антоном могилу. Потом молча начал копать другую — на холме под одиноким деревом.
«Мертвые люди не должны лежать в помойной яме, мертвых людей полагается хоронить. Желательно в гробах и на кладбище, но у нас нет времени. Там есть еще одна лопата — помогай».
Земля была мягкой — пополам с песком, — могила углублялась быстро.
«Как я понимаю, здесь жила семья, — вытер пот со лба Дерек, — Их убили бандиты».
«Почему?» — спросил Антон.
Дерек опустился на землю, достал из кармана папиросы. У Антона рот наполнился слюной — так сильно захотелось курить. Но Дерек не угостил.
«Видишь ли, Энтони, — сказал он, — их могли убить по тысяче причин. Может быть, они не заплатили в срок местной банде, может, заплатили мало или на них случайно наехала другая банда. Да мало ли что?»
«Почему тогда банда не напала на нас? Мы же рядом?»
«Мы под зашитой закона, Энтони, — ответил Дерек, — пока ты учишься в школе, твою жизнь охраняет закон. Ты и впредь будешь под защитой закона».
«А что же они?» — спросил Антон.
«Это называется свободный выбор, — ответил Дерек. — Каждый сам выбирает, что ему нравится. Этот парень решил, что сам сможет защитить свою семью. Выходит, ошибся. Конечно, — пожал плечами Дерек, — банда могла перебить и нас. Но тогда бы обязательно завели бы дело, прислали войска. А из-за них, — кивнул на трупы, — разве пришлют? Банда и семья, Энтони, — две стороны медали свободы. И там, и там человек сам выбирает способ существования и, следовательно, форму защиты. Мой тебе совет: заводи семью, когда будешь не под законом, не вне закона, а над законом. Когда сможешь окружить свой особняк танками, а на крышу поставить ракетную установку. Вот тогда смело заводи семью».
«Стало быть, для государства, — сказал Антон, — нет разницы: семья или банда?»
«Государство — всего лишь предложенные тебе условия существования, так сказать, рамки. Ты волен принимать защиту или отказываться от нее. Превыше всего твоя свободная воля. Он должен был это предвидеть. Их смерть на его совести», — Дерек размял в руке ком земли, бросил поверх фанеры, которой прикрыл тело мужчины. Женщину и девчонку он прикрыл большим корытом. У женщины выглядывали ноги, а девчонка поместилась в корыте вся без остатка.
Когда на корыто, на лежащую под ним девчонку — на ее серенькое тканое платьице, пушистые волосы, белые носочки, коленки с коричневыми зажившими ссадинами — упала первая земля, Антон не выдержал, снова заплакал. Сквозь слезы он увидел, что Дерек снял очки, потер ладонью щетинистую щеку. Сейчас Дерек не был похож на учителя. Он был похож на отца девчонки. У того тоже лицо становилось таким же несчастным, когда он смотрел на дорогу, прислушивался к лесному шуму.
«Семья — это любовь, Энтони, — вдруг услышал Антон голос учителя. — Любовь мужчины к женщине, женщины к мужчине, их обоих к детям, к земле, к труду, к свободе. Но вот беда, Энтони, если ты хочешь внутри всеобщей свободы выстроить персональную, скажем, для себя или для своей семьи, будь готов к смерти. Ты свободен в своей любви, Энтони, но и остальные не менее свободны в стремлении уничтожить тебя вместе с твоей семьей. Так уж устроены люди. Есть древние стихи: «Ты царь, живи один…» Нам пора, — Дерек смолк, словно подавился. — Мы сделали для них все, что могли. Забудь про них, Энтони!»
Антон и забыл. В первый раз вспомнил через несколько лет, когда узнал, что горячо любимая жена Дерека не только родила ему ребенка-негра, но и смертельно ранила ножом во время разборки. Во второй — сейчас, когда услышал от Елены слово «любовь».
В слове, как в спрессованном разноцветном крупяном брикете, уместились: слипшиеся на столе учитель биологии и физкультурница; бесплодная, ропщущая на Бога, тоскующая по детям Кан; предпринявшая невероятное путешествие, косматая, трясущаяся тоталитаристка Елена; пепельнокожая Зола, о которой Антон столько думал все это время; велеречивая галиматья из «Дон Кихота»… Что еще?
— Ты прожила столько лет, — сказал Антон, — и до сих пор не поняла, что любовь— это свобода, а свобода — это смерть?
— Для меня — неприлично растянувшаяся во времени, — усмехнулась Елена. — Конечно, поняла, но это такая штука, что в определенные моменты никакое знание ничего изменить не может. Ты сам в этом убедишься. Холодно, — пожаловалась она, — какой сильный ветер…
— Ветер? — Антону было жарко. Он как раз смотрел на ветку прямо перед собой. Ни один листик не шевелился.
11
Ранним утром, когда все было в росе, Антон перебрался через красную проволоку, вытащил из тайного места сумку, вытряхнул из нее пистолет, бандитскую одежду Золы. Одежда, как и положено одежде, пахла потом, табаком и… чем-то еще. Антон забыл, как это называется. Однажды Кан подсунула ему под нос свою грудь. Антон с трудом уловил слабый цветочный запах. «Девчонки уже десять раз разбавляли, — вздохнула Кан, — а представляешь, если не разбавлять». Одежда Золы пахла сильнее, нежели некогда грудь Кан, из чего Антон заключил, что Зола не разбавляет.
Он перепрятал одежду, забрал пистолет и обоймы, напихал в сумку веток, положил на место, привалил валуном. После чего торопливо удалился за проволоку и там — в относительной безопасности — внимательно рассмотрел оружие. Пистолет был старой модели. В армии на вооружении давно были другие. Он был грязен и нечищен. Когда Антон заглянул в дуло, ему показалось, что он смотрит в огромную, заросшую черным волосом ноздрю. Он вспомнил про людей, обожествлявших оружие, и подумал, что Зола, по всей видимости, к ним не относится. Иначе бы не допустила, чтобы у божества — была такая плохая ноздря. Или же у нее имеется другой, более современный и соответственно более милый ее сердцу пистолет. Не понравились Антону и зеленоватые не то отсыревшие, не то окислившиеся патроны. Да стреляет ли эта рухлядь, засомневался Антон. Он, как сумел, почистил дуло, выцарапал на стволе круг, прицелился.
Осечка.
Пистолет выстрелил со второго раза, удивив могучей отдачей. Он чуть не вырвался из руки. Пуля вошла в дерево высоко над кругом. С четырех выстрелов Антон пристрелял пистолет. Надо было брать значительно ниже центра мишени. Конечно, это была несерьезная пристрелка. Антон берег патроны. Он вдруг вспомнил, как чудовищный Омар, не целясь, подстрелил птицу, и его боевой дух затуманился.
Антон залез на дерево.
В колючей хвойной тишине он успокоился, рассудил, что, пожалуй, сумеет уложить Омара, если тот появится на тропинке. Кроме «Дон Кихота», Антон читал еще одну книжку без обложки — «Сказки народов мира». В одной из них речь шла о царевне-лягушке. Антон подумал, что крадет у Золы бандитскую одежду, как некогда Иван-царевич шкуру у неведомой лягушки, судя по всему, предшественницы нынешнего ротана.
План был бесконечно прост.
Зола достанет из тайника сумку, разденется. В момент, когда она обнаружит вместо бандитской одежды сосновые ветви, Антон спрыгнет с дерева, уведет ее под пистолетом за красную проволоку и там без помех поговорит. В самом деле, не прячет же она в трусах нож или другой пистолет! Если же первым придет Омар, его надо мочить, немедленно мочить. На выстрел, правда, могут прибежать. Хотя, когда Омар подстрелил птицу, никто не прибежал. Неурочный выстрел может спугнуть подходящую Золу. Значит, мочить Омара надо, когда Зола будет на месте?
Антон давно заметил: чем больше думаешь, тем меньше остается готовности действовать. Долгое думание — дыра, куда утекает решимость. За долгим думанием момент чистого действия становится неразличимым и каким-то не очень нужным. За долгим думанием можно пропустить жизнь и незаметно соскользнуть в смерть.
Антон решил, что в его теперешних обстоятельствах куда разумнее наслаждаться жизнью: теплом, утренним солнечным светом, хвойным шумом, возможностью обозревать с высоты окрестности. Тем более что все это может вскоре для него закончиться.
