2012
«Обокраденный бессонницей…»
Обокраденный бессонницей,
Ночь промаялся едва,
Что-то мнилось, длилось, помнится —
То виденья, то слова.
Мне грядущее предсказывая,
Может, правду, может, ложь,
Как считалка многоразовая —
Разве в толк её возьмёшь.
Тишина темнела, вкрадчиво
Занавеской вдруг шурша,
И в томленьи, не понять, чего
От неё ждала душа.
2013
«Наваждения ночные…»
Наваждения ночные
Набегают в тишине,
Отстуки их костяные
Говорят о чём-то мне.
Скачут в мир потусторонний.
Не удержишь тех коней.
Оттого ещё бессонней,
Оттого ещё темней.
Смотрят всадники сурово,
Их известны имена,
И стучат, стучат подковы,
Вздрагивают стремена.
2012
Боратынский и смерть
Ты звал меня, и я пришла,
Ни на мгновенье не замедлив,
Ты горд и ты непривередлив.
Всех прочих я сама звала.
Но ямб твой сух и резковат,
Так называемой плеяде
Ты не товарищ, не собрат,
И не найдёшь в твоей тетради
Пустых уныний, злых страстей,
Невнятных от небес вестей.
И ты меня не убоялся,
Хоть никому я не мила,
Но ты позвал, и я пришла.
Ты мой, но весь мне не достался.
2012
«От повседневности накатанной…»
От повседневности накатанной,
Часов усталой воркотни —
Уйти туда, где в тучах спрятанный
Далёкий диск нам шлёт огни.
Они, пробив завесу мглистую,
К деревьям льнут, дрожат в траве,
И птицы, свой мотив насвистывая
И пребывая в торжестве,
Взлетают ввысь внезапно, мечутся,
И смотришь их полёту вслед,
И словно снится всё, мерещится
В привычной суете сует.
2013
«Среди зелёного раздолья…»
Среди зелёного раздолья
Душе печалиться о чём,
Пернатой доремифасолью
Заслушиваясь майским днём?
И небывалая свобода
В полёте выше всех высот
В прощальной дали небосвода,
Где исчезает небосвод,
Где бездны прячутся от света,
Где замер звук и позабыт,
Где ни звезда и ни планета
Своих не ведают орбит.
2013
«В небе пасмурном даже намёка…»
В небе пасмурном даже намёка
Не отыщешь на майский денёк.
Зябко в парке, темно, одиноко.
Да и сам он совсем одинок.
А вчера поутру не смолкали
Голосистых синиц хрустали.
Голубые мерещились дали,
И на стыке небес и земли
Что-то чудилось, будто пророча,
Будто знак подавая на миг…
Тот, кто видел такое воочью,
В безымянные тайны проник.
2013
«В одиночестве высоком…»
В одиночестве высоком
Тишина души слышней,
И внезапным третьим оком
Тайное провидишь в ней.
Словно чуждые доныне
Постигаешь письмена,
Словно путь забыл в пустыне,
И ведёт тебя она.
Словно в памяти прощальной
То, что бросил, что не в счёт,
С яркостью первоначальной
На мгновенье полыхнёт.
2013
«В своих тетрадях старых роясь…»
В своих тетрадях старых роясь,
Себя былого узнаю —
Как будто провожаю поезд
В судьбу грядущую свою.
Вагоны скорость набирают,
Стучат колёса всё верней,
Ночные сумерки стирают
Дрожь убегающих огней.
А я, помедлив на перроне,
Бреду неведомо куда —
Простой прохожий, посторонний,
Что провожает поезда.
2013
«Возмечтав о тишине…»
Возмечтав о тишине,
В глубину лесную
Ухожу. Отрадно мне,
Вековое чую.
Сосны прочные стоят.
В синеве небесной
Медленный их бродит взгляд —
Странный, бестелесный.
Не расскажут никому
Даже по секрету
Непостижную уму
Божью тайну эту.
Мне узнать её нельзя,
Мне земное внятно:
Меж ветвей дрожат, сквозя,
Световые пятна.
2013
Детство
Родители. 1933 г.
Уже рождались стихи
Сибирь. Курагино. В семье Вагнер, приютившей ссыльного. 1973 г.
Дома. Начало 1980-х
С Леной. 1981 г.
После ссылки
Иерусалим. С лагерным товарищем Я.Сусленским. 1996 г.
Дачное. 1991 г.
Сквозь время
Горы и небо
Презентация книги. Музей А.Ахматовой в Фонтанном доме
Драка
Он был сильнее меня, и я это знал. Маленькие глазки метались над выставленной вперед челюстью, и приземистая голова предводительствовала крутыми, разухабистыми плечами. Руки были короче моих, но мускулы мощнее, и тупые ноги врастали в пол крепче. И он ярился, а я был спокоен. Я лег внизу, а он служил годом больше и требовал моего перехода на верхний ярус (кровати в казарме нарастали друг над другом). Он схватил мою кровать, рванул к себе и она, дребезжа, передвинулась вместе со мною. «Уйди, — сказал я, — всё равно я останусь». «Слазь!» — хрипя, он кинулся на меня, схватил меня за горло, стал валить. Я уперся руками в его плечи, ощущая их напрягшуюся крепость, и рывком поднялся, начиная обретать ритм борьбы, но ещё не вламываясь в самый воздух драки. У меня сильные пальцы и твёрдая кисть, я отцепил его руки от горла и оттолкнул его. Он врезался спиной в печь и заколебался, но смаху сорвался на меня и ударил в лицо. Этого мне и надо было, красная атмосфера драки обволокла меня, и мои руки заработали сами собой. Я бил напропалую, но метко, и пришел в себя раньше его. Мои удары сделали своё дело. Он дышал тяжело и мутно и защищался случайно. Мне удалось подцепить его скулу и, сделав подсечку, бросить его на пол. Презрительно толкнув его ногой, я отошел, но он, зверея, привстал и почти на четвереньках, припадая, перекатился к печке и, схватив топор, наставив его, пошел на меня. Не успев ощутить страха, я незаметно для себя очутился у пирамиды и, выхватив оттуда карабин, отомкнув штык, встал навстречу. «Ну что?» — продышал я, а он пытался диким взглядом запугать меня. Я, уже играя, отвечал тем же, и он медленно опустил топор. Потом отбросил к печке. Я поставил карабин на место. «Другого молодого сгоню, — сказал он, садясь на чужую кровать. — А тебя запомню». «Не стоит, — ответил я, — хорошо, что карабин не заряжен». «Ладно, — пробормотал он и потрогал скулу, — я б с тобой на гражданке поговорил». «На гражданке я б тебя за километр обошел, нужен ты мне, и вообще сравнил». Он впервые как-то глянул на меня, и я почувствовал в этом существе, вникая во всю чуждость его, человеческое понимание и человеческую сродность со мной. Злость прошла. Я хотел уже предложить ему свою кровать, но как-то ощутил, что это будет не то. «Ладно, — густоватым свойским голосом сказал вдруг он, — другого молодого сгоню».
Он понял меня.
1965
Свидетель
Это было в середине нашего с Брауном суда в декабре 1969 года. Дело быстро катилось к концу по накатанным скользким рельсам советской юриспруденции: холодно-беспощадно свиристел голос прокурора Инессы Васильевны Катуковой, готовно гудел тяжёлый низкий голос судьи Исаковой и семафорно подмигивали ему голоса народных заседателей. И слабо, отдалённо, как невнятное объявление в глубине вокзала, слышались, прерываясь на полуслове, нетвёрдые голоса адвокатов, да и замолкали надолго. И совсем уже еле слышно, как говор на перроне, мелькали наши голоса со скамьи подсудимых. Голоса свидетелей наших звучали ещё тише, ещё слабей, порою слышать их было ещё мучительней, чем голоса судьи и прокурора. Но вот настал день, и на маленькую сутулую трибунку свидетеля взошёл он, поразив нас ещё при входе своём в зал.
Сияющий сединами, весь какой-то светящийся, прямой, как воздетый указательный перст, твёрдо глядящий перед собой, он шёл твёрдой и в то же время лёгкой походкой. Широко открытые глаза лучились, губы были сжаты. А было ему тогда девяносто два года. Привезли его из Владимира, куда ездил за ним и брал показания следователь. Это был знаменитый когда-то Василий Шульгин — депутат царской Думы, редактор киевской газеты «Киевлянин», борец с советской властью.
