изуродует.
– Слушайте…а может я выплачу долг за него? Он все равно, – я хотел сказать «умрет», но вовремя осекся, – вряд ли сможет сделать это.
– Не стоит, пусть его изобьют еще пару раз, может дойдет до пьяницы наконец. И поделом ему, поделом!
– Да мне ва́с жалко. Подумайте сами, они ведь всю мебель вынесут, а может и квартиру продадут.
– Но… мне очень неудобно. Вы нас почти не знаете и уже оплачиваете долги.
– Ничего-ничего. – Мне действительно было жалко эту семью, так что я просто не мог встать и уйти. Это было бы мягко говоря не по-человечески. – Меня зовут Максим. Если нужна фамилия – Думин.
«И на кой ляд ей моя фамилия?» – подумал я.
– Любовь Михайловна.
– Очень приятно. Итак, Любовь Михайловна, сколько денег он должен?
– Секунду.
Она, уже почти полностью успокоившись и перестав плакать, ушла в соседнюю комнату. Я посмотрел на Шалопаева. Он был без сознания…
Вернулась Любовь Михайловна и протянула мне листок с разными фамилиями, названиями контор и их адресами; напротив располагались суммы. Кое-как сложив в голове все цифры (с математикой никогда не дружил и терпеть ее не могу и по сей день), я получил порядка пятидесяти тысяч. У меня чуть челюсть не отвалилась от подсчитанного. В эту минуту умирающий очнулся и простонал; жена подбежала к нему. Больной кое-как открыл заплывший левый глаз (правый вместе со щекой вспух и налился кровью до такой степени, что, казалось, сейчас лопнет) и начал смотреть то на меня, то на жену. Я явственно видел, что его глаза уже какие-то мутные, точно огоньки в них гаснут. Шалопаев дышал тяжело и редко; на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил на лбу. Жена смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из глаз ее вновь потекли слезы. Тут ее осенило, что нужно вытереть залитое кровью лицо мужа (у него к тому же был сломан нос). Женщина принесла таз с водой, намочила полотенце и приступила к делу, всякий раз резко убирая руку, когда муж начинал болезненно стонать. Не знаю почему, но я всегда словно сам чувствовал физическую боль того человека на которого смотрю. Меня даже передергивало, как будто тошнота подступала. Этот раз не стал исключением; я отвернулся.
Через некоторое время приехала скорая; вошли врачи. С некоторым недоверием и даже, как мне показалось, омерзением поглядывая по сторонам, они прошли к больному. Омерзение их понять можно: от Шалопаева все еще разило смрадом человеческих отходов. Один ощупал пульс, снял рубашку, осмотрел тело и лицо; Шалопаев периодически постанывал. Второй что-то записывал. Потом первый взял меня под руку и отвел в сторону.
– Удивительно, что он вообще очнулся, – сказал он мне тихо.
– Он умрет, да? – спросил я, заранее зная ответ, но все же продолжая надеяться.
– Именно так. Судя по всему, его били не только руками и ногами. Несколько ребер сломано.
– И… никакой надежды?
– Абсолютно никакой.
Я тяжело вздохнул, кивнул на дверь и подошел к Любови Михайловне, которая все суетилась вокруг мужа. Неужели она столько лет не уходила от него лишь потому, что все еще его любит? И все же любовь не знает границ. Уверен, что другая женщина уже давно бы с ним развелась. Мы долго молчали.
– Что ж… Я, наверное, пойду. – Я чувствовал, что говорил очень печальным голосом, хотел его сделать веселее, но не смог ничего сделать. – Долг постараюсь выплатить.
Я думаю, мы оба с ней понимали, что я вру. Ну откуда у меня такие деньги?
– До свидания.
– А… А что сказал врач? – робко спросила она.
Я встал в дверях и долго молчал. Не то чтобы мне самому было больно. Страшно говорить, но я не очень-то скорбел по этому человеку, но говорить его бедной и измученной во всех смыслах жене, что муж с минуты на минуту должен отдать душу Богу я просто не мог. Тяжесть какая-то невыносимая была. Жалость моя с умирающего уже давно перешла на живую. Жалеть-то все-таки нужно живых, а не мертвых, иначе первые вполне могут стать вторыми. Я повернул голову на девяносто градусов, что-то изобразил на лице и, сказав: «Я скоро вернусь», покинул квартиру. Порой молчание говорит куда больше слов, да и, кажется, ранит оно в таких ситуациях не так сильно.
На улице я закурил и, смотря в небо, прислонился к кирпичной стене дома. Сейчас мыслей особо не было. Вернее, они, конечно, вертелись, но были до того незначительными, что я старался не обращать на них внимания. Наверняка они накроют меня перед сном…
Докурив, я сразу открыл телефон, зашел в переписки и нажал на Щеголева. К счастью, он был в сети. Ваня – единственный человек, который мог дать мне такую внушительную сумму разом. Во время диалога я, само собой, скрыл истинный мотив просьбы ввиду его отношения ко всем этим помощам бедным. Щеголев, может и обладал некоторыми дурными качествами (как и все люди), но другом он был действительно хорошим. Жаль только, что в этот раз у него нужной суммы не оказалось. Тогда я пошел на экстренные меры и позвонил его отцу. Мы долго болтали с ним, но в итоге я так и не осмелился спросить у него денег.
Что ж, я не знаю теперь, что будет с этой женщиной. Я старался мысленно надеяться на лучшее, ведь со смертью мужа жизнь ее станет чуть легче, но все же прекрасно понимал, что все это чуть более чем бессмысленно.
***
Похороны состоялись уже через пару дней. Куплен был простейший гроб, нанят катафалк в виде «газельки». В церкви на отпевании присутствовал лишь я, да Любовь Михайловна. Ужасно это все… Да и в церкви на меня напало какое-то странное чувство, будто предчувствие будущего, словно скоро я так же буду лежать, а вокруг меня никого. Лишь один я в гробу лежу и в небо закрытыми глазами смотрю. Умирать-то не страшно, а вот умирать одному – очень. Наконец гроб закрыли, погрузили в машину и поехали. Я ехал на переднем сиденье. Жена его молча сидела рядом с гробом; на ней не было лица. Я думаю, будь здесь их внук, он сидел бы и громко-громко плакал.
Гроб опустили и, пока зарывали, священник прочитал несколько глав из Евангелие. Вскоре на кладбище остались лишь я да жена умершего. Погода опустилась мерзкая – ветер сек лицо изморозью. Через время, отойдя от каких-то дум, о которых уже никогда, наверное, не припомню, я сказал что-то одобряющее Любови Михайловне и ушел с кладбища.
