Возможно, многое из того, что пишут о Сталине, соответствует истине, полагал президент, — коммунисты не вызывали у него особых симпатий, — но он не сомневался в том, что правые газеты были склонны к злонамеренным преувеличениям.
Как же складывалось, как развивалось отношение Рузвельта к России и Сталину? Разумеется, решающим фактом было нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. Но и задолго до этого нападения президент, с его прагматическим и политически изощренным умом, понимал, что в планы Гитлера, пусть пока еще далекие, входит захват всего мира, включая Америку.
Россия, даже еще не воюющая, была не только противовесом Германии, но и сдерживающим фактором для Японии — потенциального противника Америки на Дальнем Востоке.
Из этого надо было делать выводы — и теоретические и практические. В создававшейся международной обстановке думать о Советском Союзе как о враге было нелепо. Видеть в нем будущего союзника было, по убеждению Рузвельта, реалистично. Нападение Германии на Россию укрепило его в этом убеждении.
Он еще не решался объявлять во всеуслышание о своем сочувствии новой жертве фашизма; тот самый хор, который уже не первый год поносил президента, теперь злорадно пророчествовал падение России. Каждое новое сообщение об отступлении войск Красной Армии расписывалось в правой печати, как «начало конца»; на реакционном американском «тотализаторе» делались ставки на скорую гибель Советов. С продвижением гитлеровцев на восток эти ставки удваивались и утраивались. Не смолкали старавшиеся перекричать друг друга голоса: «Через десять дней!», «Через две недели!», «Нет, раньше! Немцы уже у стен Кремля!», «Сталин бежал из Москвы!»
Но проходила неделя, вторая, третья, а реальная Россия — не та, что существовала в параноидном сознании антикоммунистов, — продолжала сражаться.
И тогда Рузвельт пришел к выводу, что пора сделать решающий шаг, который определит весь дальнейший характер американо-советских отношений. И в порядке подготовки к этому послал в Москву своего ближайшего друга и помощника Гарри Гопкинса, которому предстояло встретиться со Сталиным и составить о нем впечатление как о человеке и политическом деятеле. По возвращении в Америку Гопкинс должен был ответить на кардинальный вопрос: будет ли Советский Союз продолжать войну с Германией, несмотря на тяжелые неудачи первых месяцев, и, следовательно, есть ли смысл оказывать ему материально-техническую помощь?
...О, с каким нетерпением ждал Рузвельт возвращения Гопкинса! Он впивался в каждое слово шифровок, поступавших из американского посольства в России. «Был принят Сталиным...», «Беседа продолжалась два часа...», «Достигнут ряд договоренностей...», «Вылетает обратно в Штаты...»
Но это были всего лишь слова. Значительные, насыщенные информацией, но все же только слова. Они не давали представления о Сталине, о его отношении к Америке, о том, какие из высказываний Сталина можно принимать на веру, а какие нельзя... Гопкинс, только живой Гарри Гопкинс мог ответить на все эти вопросы.
И когда наконец состоялась их встреча, Рузвельт, с трудом полуобернувшись в своем кресле, обнял Гопкинса и сказал:
— Я сгораю от нетерпения, Гарри. Поэтому условимся так. Сначала я буду задавать вопросы, на которые ты будешь отвечать только словами «да» или «нет». Потом ты дополнительно расскажешь мне все, что сочтешь нужным. И у меня возникнут, очевидно, новые вопросы. Итак, начнем. Что представляет собой Сталин? Это серьезный человек?
— Да, — ответил Гопкинс, опускаясь в кресло по другую сторону письменного стола.
— Достаточно ли он компетентен в военных делах и пользуется ли поддержкой армии и народа?
— Да.
— Выдержит ли Россия напор немцев? Не капитулирует ли? Не возникнет ли у Сталина мысль о сепаратном мире с Гитлером?
— Это целых три вопроса. Ответ на первый — «да». На второй и третий — «нет».
— Нуждается ли Сталин в нашей помощи?
— Да.
— Спасибо, Гарри, — с облегчением вздохнул президент. Он услышал главное, самое главное — решающие «да» и «нет».
Он вслушивался в интонации, с которыми Гопкинс произносил свои односложные ответы, всматривался в выражение его лица. Нет, Рузвельт, конечно, и мысли не допускал, что Гопкинс может сознательно ввести его в заблуждение или представить положение на русско-германском фронте менее мрачным, чем оно было на самом деле. И все же президент решил «подстраховаться». Поэтому в начале беседы он запретил Гопкинсу комментировать свои ответы; «да» есть «да», а «нет» есть «нет». В Евангелии от Матфея сказано: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого...»
Услышав последнее «да», Рузвельт почувствовал, что его охватывает еще большее нетерпение. Теперь он жаждал мотивировок и объяснений. Что именно привело Гопкинса к убеждению, что Сталин компетентен в военных делах? Почему он считает, что Россия выдержит и не «выйдет из игры»? В какой именно американской помощи она нуждается больше всего?
— А вот сейчас давай все сначала! — требовательно, но с дружеской улыбкой сказал президент, склоняясь над столом, чтобы быть еще ближе к Гопкинсу.
— Что именно «все»? — пожимая своими острыми плечами, переспросил Гарри.
— Да ты что, смеешься надо мной, сукин ты сын? Неужели ты не понимаешь, что меня интересует именно все — и суть дела и детали? Как ты вошел к Сталину? Как он тебя принял? Как держался? Пытался ли преуменьшить серьезность положения, в котором находится Россия? Что именно, какое оружие русские рассчитывают получить от нас? Словом, ведь ты вернулся с Луны, и мне мало знать, что поверхность ее твердая... Факты, детали, мельчайшие подробности — вот чего я жду от тебя! А теперь давай, выкладывай все!..
Почти четыре года прошло после того разговора, и каких четыре года! И вот теперь Рузвельт сидел в своем кресле, размышляя, перебирая в памяти детали и эпизоды — вехи на пути развития американо-советских отношений. И все это для того, чтобы достойно ответить Сталину на его упреки.
Книга Самнера Уэллза «Время для решения» лежала на коленях президента, глаза его были закрыты.
Он слушал. Кого? Негра Джексона, который все еще продолжал петь берущие за сердце спиричуэлс, вознося к богу свои жалобы и мольбы?
Нет, сейчас другой голос звучал в ушах президента — голос Гарри Гопкинса.
...Рузвельт жадно вслушивался в детали. Он спрашивал: как говорит Сталин? Похож ли на того, каким рисуют его американские газеты? Чем отличается от цивилизованного в западном смысле этого слова человека? Как был одет? Как выглядела Москва? Что можно было прочесть на лицах москвичей?..
А получив ответы на все эти вопросы, с еще большим вниманием стал вслушиваться в аргументы Гопкинса, убежденно заявлявшего, что Москва не сдастся, что Россия выстоит, но она нуждается в помощи — с Британией Советский Союз уже заключил соответствующий договор, а вот с Америкой...
Потом... Потом голос Гопкинса зазвучал глуше, да и сам он стал как бы растворяться, отодвигаться куда-то вдаль...
«Что же было потом?» — спросил себя президент, пытаясь восстановить в памяти события последующих месяцев.
И вдруг его охватило непреодолимое желание поговорить с Гарри Гопкинсом. Этот безгранично преданный ему человек не раз выручал его своими советами. Да и не только советами. Ведь не кто иной, как Гопкинс, протянул незримую нить между Белым домом и Кремлем.
Да, жизнь показала, что далеко не всегда эта нить была прочной, она рвалась по разным причинам, объективным и субъективным; не раз рвал эту нить Черчилль, а восстанавливал ее либо сам президент, либо все тот же верный Гарри...
Гопкинс... «Серый кардинал», как называли его враги Рузвельта, Гопкинс был настолько необходим президенту, что в течение длительного времени даже жил в Белом доме, чтобы быть всегда «под рукой»...
Ах, если бы он мог посоветоваться сейчас с Гарри относительно ответа Сталину, да и по многим другим вопросам!..
Но Гопкинс находился в больнице «Мэйо Клиник» в Рочестере, в штате Миннесота, за сотни и сотни миль от Уорм-Спрингз.
Внезапно Рузвельта осенила мысль: а что, если позвонить Гарри по телефону? Вот он рядом, телефон, снабженный специальным устройством, исключающим подслушивание; тот, кто попытался бы это сделать, услышал бы лишь хаотический набор бессмысленных звуков.
— Грэйс! — во весь голос крикнул президент. — Скажи мне, детка, — спросил он, когда она появилась, — вы все еще жуете мясо по-брауншвейгски?
— Обед кончился, сэр. Мы слушаем Джексона. Но если это вам мешает...
— Перестань! Ты знаешь, что песни Джексона мне милее, чем классическая опера. Речь идет о другом. Я хочу, чтобы ты оказала мне услугу. Ты и Хэкки. Кстати, она с вами?
— Мисс Хэкмайстер, как всегда, на коммутаторе, — с некоторой обидой в голосе за свою приятельницу ответила Талли.
