– До утра будешь куковать? – спросил Аркадий.
– Память тренирую, – сказал Евгений. Но замолчал. Вернее, продолжил вспоминать пословицы, но не вслух, только шевелил губами и улыбался, радуясь богатству русского языка и своей памяти.
А Торопкий, перейдя дорогу и направляясь к своей машине, подумал: для полного анекдота не хватает, чтобы сейчас встретился украинский кордон и тоже учинил проверку документов.
Глядь: двое. И один тоже Коля, а второго зовут Леча. Они встретили Торопкого приветливее, чем российские пограничники, с улыбкой.
Но все же сказали:
– Леша, дорогой, покажи документы.
– Так вы меня уже видели, что ж сразу не спросили?
– Сразу ты туда шел, а теперь обратно идешь. Мы для тебя же проверяем, чтоб ты не забывал документы носить.
– Как я забуду, если я на машине? Вот – и права, и паспорт.
Коля взял паспорт, а Леча права. Осмотрели.
– Вообще-то половина двенадцатого уже, – сказал Леча.
Торопкий вспомнил, что после десяти часов вечера переход через границу запрещен. То есть он и в течение дня запрещен во всех местах помимо КПП, но негласно разрешался. Да и после десяти разрешался, поэтому строгость пограничников была необычной.
Что-то происходит, подумал Торопкий. Что-то происходит, а я не знаю. Какой я после этого журналист?
– Какой-нибудь новый циркуляр или приказ прислали? – решил он выведать.
– Каждый день что-нибудь присылают, брат, – уклончиво ответил Леча.
– Но я-то не знаю, давайте штраф заплачу, – предложил Торопкий, которому очень хотелось домой.
– Мы что, чужие? – обиделся Леча. – Не надо нам штраф, лучше в следующий раз принеси маслоприемник для «девятки», он копейки стоит, а у нас тут нет.
– Маслоприемник, хорошо.
– Для «девятки».
– Запомнил, маслоприемник для «девятки». Я, может, и тут найду.
– Вот спасибо! Будь здоров, привет семье!
А над Грежиным, на крутом кустистом холме, стоял приехавший из Москвы инженер-проектировщик и архитектор Геннадий Владимирский. Он оглядывал поля, леса и речку Грежу, огибающую поселок. Вон там и там могут без ущерба для пейзажа пройти две железнодорожные колеи. А там – удобное место для моста. А на том вон пустыре разместятся пути и строения железнодорожного узла, а при нем – терминально-логистический центр.
Геннадий всегда любил технику, но всегда любил и природу. Идеальной воображаемой картинкой для него было – стремительный поезд, летящий по эстакаде над бескрайним зеленым полем, там и сям виднеются игрушечные маленькие города, а вдали горы, а за горами – море, эстакада уходит куда-то туда, в горы и море, плавно изгибаясь, как Великая Китайская стена.
Геннадий нетерпеливо хотел будущего в свои двадцать семь лет, не только своего, а общего, когда не будет границ, когда Землю опутает сеть элегантных железных дорог, точнее говоря – магнитных, по которым бесшумно помчатся с самолетной скоростью поезда, и путь от Лиссабона до Владивостока длиною в тринадцать с половиной тысяч километров займет всего восемь-десять часов, и, заметим, приятных часов, учитывая, что в таком поезде будет обеспечен осмотр запечатленных пейзажей в замедленном режиме, если кто чего не разглядел. Желающие смогут перейти в вагон с софт-катапультами – капсулами, которые способны отделиться и мягко затормозить, свернув на боковую ветку, и каждый сможет не спеша полюбоваться горами Урала, Алтая, великими реками, тайгой и Байкалом.
С детства Геннадий любил сочетание большого, величественного, и малого, уютного. Его одинокая мама послушно покупала сыну наборы лего, из которых он сооружал космические корабли, а рядом обязательно строил домик с садиком, маленькими человечками, скамеечками, столиками, собачками. Ему очень нравилось: стоит огромный корабль, а вокруг него обычная жизнь. Получается, что корабль большой, но домашний, обитатели домика могут в любой момент полететь на нем куда-нибудь отдохнуть в выходной день.
Он уважал все техническое, сложное, но не само по себе, а потому, что это сделали люди. Геннадий удивлялся уму людей, придумавших ракеты, самолеты, автомобили, поезда, компьютеры, мобильные телефоны и все прочее, что умножается и обновляется каждый день. С четырнадцати лет он уже подрабатывал тем, что устанавливал программы на компьютеры знакомых мамы и знакомых ее знакомых; его, как дельного специалиста, передавали по цепочке, рекомендовали друг другу. К семнадцати годам он зарабатывал втрое больше мамы, а в восемнадцать купил первую подержанную машину, которую холил и лелеял, изучил до мельчайших деталей и проводков. Но мощь многолюдного транспорта привлекала его больше. Конечно, частный, личный автомобиль очень важен, и не только из-за скорости и удобства, главное – ощущение самостоятельности, автономности, независимости, насколько это возможно в транспортных потоках. Геннадий не шутя считал, что личные автомобили, хлынувшие в наше Отечество с девяностых годов, дали вечно безлошадному российскому человеку, привыкшему, что его везут, а он послушно и пассивно едет, больше чувства свободы и готовности к переменам, чем любые другие демократические и экономические реформы. Но они же, автомобили, потом и закабалили привязанностью к собственности, кредитами и долгами, желанием улучшить не общество, а в первую очередь свой автомобиль, да и вообще – своя машина ближе к телу.
Геннадий был уверен, что весь мир должен в ближайшем будущем пересесть на комфортабельный общественный транспорт, это экономичней, экологичней и полезнее в смысле дружелюбного общения людей друг с другом в равных по удобству условиях. Потом, лет через тридцать или сорок, они опять обзаведутся индивидуальными средствами передвижения, скорее всего воздушными, но это будут уже другие люди, грамотно умеющие сочетать личное и общее.
Учась в Московском университете путей сообщения, Геннадий создал студенческое конструкторское бюро, которое разработало ряд смелых проектов высокоскоростных поездов с различными принципами движения, включая гравитационные. Он стал победителем международного студенческого конкурса, побывал в США, в Китае, в Японии, где с восторгом прокатился по линии «Тохоку-синкансэн» со скоростью около 700 километров в час, чувствуя себя почти своим среди японцев, так как роста он был небольшого, а верхние веки слегка припухшие. Он влюбился в японцев и в Токио, как, впрочем, влюблялся и в американцев в Нью-Йорке, и в китайцев в Шанхае и Чунцине. Люди, создавшие такие дороги и такие поезда, конечно, достойны любви. И уважения.
И вообще, боже ты мой, думал иногда Геннадий, холодея от изумления, сколько же мыслящего мозгового вещества в головах миллиардов людей, живущих в мире! Это вещество постоянно работает, шевелится, хочет удивить себя и других. Да и сам Геннадий, если бы его спросили, чего он хочет больше всего, ответил бы: удивлять себя и других. Удивлять и радовать, что почти одно и то же. В этом, наверное, и смысл жизни. Глядя на красивое и оригинальное здание, смело стачанный автомобиль, на хорошую игру актеров в кино или на фантастических спортсменов, черт-те что вытворяющих со своим телом и пространством, восхищаясь мыслями и слогом хорошей книги, Геннадий гордился архитекторами, дизайнерами, конструкторами, людьми спорта, искусства и литературы, не различая, кто они, американцы, немцы или русские, он не был болельщиком наших в узком смысле, потому что все земляне для него были – наши.
Геннадий даже стеснялся простоты своих мыслей и воззрений на мир. Он не понимал философских, идеологических и политических споров, вернее, не видел в них смысла, ему все давно уже представлялось ясным: хорошо то, что объединяет людей для хороших дел, и плохо то, что их разделяет или объединяет для дел плохих. Уточняющие вопросы о том, какие дела считать хорошими, а какие плохими, он считал нарочитым придуриванием: это и так все знают. Нации, религии, партии – все это внешнее и второстепенное, полагал Геннадий. В каких-то условиях они важны и нужны, в каких-то вредны и мешают, жизнь в конечном счете определяют очень простые вещи – любовь и тяга к друг другу. Вот и все. Так глупо, что и не поспоришь, посмеивалась над этими рассуждениями одна из его подруг, с которой он до сих пор сохранил хорошие отношения, хоть и на расстоянии.
Главное, это работало в его жизни, включая такую важную для молодого человека сторону, как общение с девушками. Если Геннадию кто нравился, он выражал это прямо и открыто, свободными словами. Кого-то это пугало, но Геннадий не огорчался – значит, нет порыва к объединению для радости. А кому-то было по душе, и наступала пора удивлять и удивляться тому, сколько хорошего и интересного открывается при согласном объединении двух людей. Это редко продолжалось долго: девушки считали, что общаться с Геннадием во всех смыслах приятно, но для брака он чересчур экзотичен и слишком занят своей работой и своими мыслями. Да и небогат по московским меркам, прямо скажем, хотя Геннадия приняли после университета в большой коллектив, разрабатывающий Национальную систему высокоскоростного движения. Но он там занимался не столько конкретными разработками, сколько проектами будущего, а за будущее, как известно, платят мало, поскольку не насущно. Приходилось, как и раньше, подрабатывать, но конкуренция становилась все жестче, а рынок услуг, наоборот, сужался за счет того, что пользователи сами становились продвинутыми, да и заложенное в электронных устройствах обеспечение все более совершенствовалось, не требуя вмешательства. Геннадию в принципе нравились деньги: с их помощью можно удивлять подарками маму и девушек, они позволяют путешествовать, окружать себя красивыми уютными вещами – как в тех идеальных домиках, которые он строил в детстве. Он ценил и любил роскошь. Тут бы, конечно, подобрать другое слово, Геннадий как-то попытался найти синоним, и в словаре открылось: блеск, богатство, изобилие, великолепие, изящество, люкс, шик, излишество, пышность, баловство, нарядность… Нет, все не то. Комфорт? Тоже не то. В списке не оказалось слова гармония, а оно, пожалуй, было ближе всего к тому, чего он хотел. Да, гармония. Как гармонично изначально человеческое тело. Или самолет и, конечно, поезд. Тело можно улучшить гимнастикой. Самолет и поезд – усовершенствовать. Вот тут, наверное, и разгадка: Геннадий понимал роскошь как гармоничное усовершенствование того, что и так хорошо, но может быть лучше. Если может – почему не усовершенствовать? Природа не храм, а мастерская, прочел он однажды, и не согласился. Скорее это мастерская в храме; вспомним, кстати, что все храмы – дело рук человеческих, и многие их детали производились именно в мастерских.
