Где Холм расположен – я не знаю. Смоленск – а это уже не так далеко от Москвы. Спросил, знает ли кто, где этот Холм расположен. Сказали, что вроде как на север от Смоленска. Еще спросил, большой ли это город. То же парень ответил, что нет. Начался дождик, и мы разошлись по палаткам и землянкам. Народ и в палатке был каким-то подавленным и разговаривал про то, сколько километров от Смоленска до Москвы и от Кексгольма до Питера. Я по обыкновению отмалчивался, а когда меня спросили, что я об этом думаю, ответил, что ничего не думаю. Сколько бы километров ни осталось, немцам это победить не поможет. Вон, поляки в 1612 году в самой Москве были, и что это им – помогло? Выкинули их оттуда Минин и Пожарский, и остался в память об этом только памятник. Хотел сказать про Казанский собор, но не стал – мне уже намекали, что про церковные дела говорить и про Бога как-то не к месту.
Да, то, что я знаю, что дальше будет, это хорошо, только знаю я как-то кусками и путаю много. А ведь мог бы и знать получше, что тогда вокруг города делалось, глядишь бы и помогло завтра в чем-то. А что я? Я как все – про группы трепался, про артистов тоже, про то, где что продать или обменять, как пойти таджиков бить, у кого порно лучше дома есть… А толку мне теперь с таких знаний? Ну не знал я, что сюда попаду, но можно было меньше "Extrovert" слушать, а больше книг читать. Даже если бы не попал сюда, то ума бы прибавилось…
Спалось мне плохо, часто просыпался. А проснешься – боже ж мой! Весь день горохом кормили и получили полевую тренировку по выживанию в условиях применения отравляющих веществ.
Вы вот смеетесь, а мой знакомый Леня Лаврик после школы лаборантом в мединституте подрабатывал, так он говорил, что сероводород, который от гороха и бобов бывает, это яд, отравляющий нервную систему, почти что нервно-паралитический. И кто с ним работает, тот должен молоко за вредность получать. Это у них на кафедре какой-то химии они все прикалывались над другой кафедрой, которая тоже химическая, только какой-то другой химии. Вот на той кафедре и сероводород и изучали. А кафедра, откуда Леня, прикалывалась, что они его сами выделяют и на себе его действие изучают.
Шутки шутками, а дух был очень тяжелый, не для слабых здоровьем и рассудком. Но я его преодолевал и засыпал. Ибо когда спать хочешь, засыпаешь и под храп, и в закупоренном вагоне, который весь день летнее солнце раскаляло, и в таком кумаре. А вот когда хочешь заснуть, но не можешь – кофе там или энергетиков перепил, к примеру, так тебе все мешает, и тиканье часов колоколом ощущается.
Потому я и заснул, что спать хотел. И остальные тоже.
Утречко выдалось опять мрачным, но дождя не было. Приступили к водным процедурам. В том числе и к бритью. Я у себя чаще электробритвой пользовался, иногда только станком сбривая не захваченные "Харьковом" волоски, которые разрослись в гордом одиночестве. А здесь брились опасной бритвой. Их было на отделение пять штук, поэтому брились по очереди. Зеркалец не было, потому мы брились по двое. То есть я и Коля садимся друг к другу с намыленными фэйсами и бреем друг друга. Так зеркала не надо, и довольно быстро получается. Правда, царапины от бритв каждый день… Волынцев на это рассказал, что они на финской войне тоже так брились на морозе. И ухитрялись побрить друг друга, пока вода не успеет совсем остыть. А помкомотделения (его Федор Игнатьич зовут или младший сержант Островерхов, если официально) вообще рассказывал, что на гражданской они, бывало, и "по-свинячьи" брились. Это так называется способ, когда сильно отросшие волосы поджигаются, а потом горящая щетина мокрой тряпкой гасится. Б-р-р-р! У него тогда такое же ощущение было, и он радовался, что по молодости ему еще вообще бриться не надо было.
А Павлик Черный (это фамилия, а не прозвище) вообще вспомнил такую поговорку: " Лучше один раз в год родить, чем день-деньской бороду брить". Зачетно получилось у него, когда он ее сказал, ощупывая порезанный подбородок.
Я первое время боялся эту бритву в руки брать, но ничего, стало получаться.
Вот так мы трехсотую часть родов совершили, остальное помыли и пошли чаек утренний вкушать. Я вспомнил, что в какой-то детской книжке или фильме жрецы называли себя не жрец, а "вкушец". Вообще-то им полагалось себя жрецами называть, но они считали, что "вкушец" означает то же самое, но красивее звучит.
Отделение повели куда-то, а меня оставили. Точнее, меня Островерхов к штабу повел, а остальных Волынцев куда-то в поля и леса. А перед штабным блиндажом меня встретил Андрей Денисович с папиросой в руке. Глянул я на него, и у меня внутри все опустилось. Я уже как-то привык себя ставшим в строй считать начал, хотя присягу не давал и начальство меня по имени звало, а не официально. Думал, что все уже позади. А вот теперь глянет на меня Андрей Денисович усталым взглядом, которым видно, сколько ребер у меня внутри и скажет… А как правильно в НКВД говорят, когда признаваться надо: "кайся" или "колись"? Кайся – это вроде по-церковному. Вот и пролетел я, как фанера над Парижем и к ногам лег – делай что хочешь… А в чем я виноват? А вообще ни в чем. Я только жил не тогда и сюда случайно попал, и даже не хотя того. Откройте мне калитку к себе обратно, тут же уйду и ничего портить не буду! Но кто б в те времена спрашивал – в чем ты виноват? Это я много раз по телику и инету видел. И про Павлова, и про Тухачевского, и про депортированных прибалтов. Или все не так было, а я тут зря кипятком … проливаюсь и кирпичами…ну, в общем, хожу по – большому?
Ладно, как бы там ни было, а хвостом вилять позорно. Даже когда ты один против трех из чужого района, то надо встречать все лицом. В этом раскладе в лицо будут только кулаки или более тяжелое, но как хвостом ни виляй, от этого трусостью не избавишься. Так что нечего дрожать.
— Здравствуйте, Андрей Денисович!
Хотел честь отдать, но вовремя вспомнил, что "к пустой голове руку не прикладывают". А пилотку мне не выдали. Потому принял просто стойку "смирно".
— Здравствуй, Саша! Есть к тебе разговор. А вы, товарищ младший сержант, свободны.
Островерхов откозырял и удалился. А я приплыл или пролетел, что хоть так, хоть этак все едино. Пришло времечко, кончилась масленица, и настал великий пост, как бабушка говорила. В ее молодости весь великий пост реально постились, а не как сейчас, так что испытание было еще то. Два месяца хлеба да капусты с грибами. Ах да, рыбу можно было есть. Но некоторые особо крутые старушки и рыбу не ели, такие они были продвинутые. Но, ну их, этих старушек, не про них сейчас, а про меня будет. А я молчу, но на Андрея Денисовича вопросительно гляжу.
— Задал ты нам загадку, Саша. И разгадкою в ней будет то, что с тобой делать. Человек ты без документов, обнаружен при непонятных обстоятельствах, и кто там тебя знает – это ты, или под твоим видом скрывается кое-кто поопаснее … Откровенно скажу тебе, Ригу твою запросить не так просто, а ответ получить еще сложнее – война ведь. А значит, остаешься ты непонятным до конца и даже подозрительным. И тут очень просто сделать все формально – отправить тебя под конвоем в Особый отдел фронта, пусть там с тобой разбираются. И даже соблазнительно просто. Куда проще, чем тебе поверить. Понимаешь это?
— Понимаю.
— А означает это, что даже если ты белее снега, то будешь в камере сидеть до выяснения. А сколько выяснение продлится – не могу тебе сказать. Может, месяц, может, больше. Понимаешь?
— Да, Андрей Денисович.
А к чему это он клонит? Что сейчас будет?
— Понимаешь, Саша, у людей бывают свои тайны. И даже не просто тайны, а вина. Или несколько вин. Но человек должен иметь возможность свою вину искупить, если она есть, либо доказать, что вина за ним надуманна и ошибочна. Когда я таким как ты был, или даже моложе – чего я только не насмотрелся! Вот, например, был молодой, совестливый паренек, пошел с немцами воевать в восемнадцатом году, но попал он в отряд анархистов. А там ребята были прожженые – о безвластии и свободе говорили, но не забывали грабить и убивать. И паренька научили. И вот стоит он перед нами, трибунальцами: на вид совсем как ангелочек и рассказывает, как они на такой-то станции пограбили и поубивали, на другой то же сделали, а на третьей что делали – не помнит. Потому что пьян был вусмерть. Когда протрезвел, то увидел, что руки в крови, а что он ими делал – в башке не осталось. Спрашиваем его, сколько ж на твоих глазах убили? Он не помнит. Может полсотни, может и больше. А скольких ты сам убил, его спрашиваем. Он затылок почесал и сказал, что не менее десяти, но если читать с тем, как он гранаты в дом кидал, то может и больше получится. Вот скажи, Саша, чтобы ты сам с ним решил делать, будь ты в Ревтрибунале?
— Не знаю. Расстрелял бы, наверное. Хотя я не кровожадный.
— Вот видишь… А у нас тогда уголовного кодекса не было. Вместо него было революционное правосознание и чувство ответственности за революцию и за свою страну. И знаешь, что расстрелять его никакое революционное правосознание бы не помешало. И даже царское законодательство. И нынешний Уголовный кодекс, хоть его уже и после гражданской приняли.
