по лордовским правилам, но все же твердо решив утереть ему нос, Садима развернулась. Она спустилась в коридор и приготовилась провести ночь в подземелье.
Крепкие поджилки
Садима выспалась во второй половине дня, так что спать ей не хотелось. И к лучшему: на сон рассчитывать не приходилось. Она попыталась оценить опасность. Нужно остерегаться ковров и шкафов – это она уже знала. А чего еще? К каким ловушкам нужно быть готовой? Оставалось только гадать. Может быть, внезапно покажется привидение, потому что лорд желает узнать, как она поведет себя перед подобным зрелищем.
Садиму злило, что она не знает, чего ей ждать. Она стала расхаживать по подземелью кругами, повторяя приговорку, которую когда-то придумала, чтобы себя подбодрить:
Не дрожи! – гнусавит дрозд. – Мы в тиши, дни хороши.
Понемногу к ней вернулся покой, холодный и расчетливый. Она все возьмет в свои руки, поймет, что́ затеял этот лорд, и со всем разберется.
Садима твердила ту странную фразу, и слова в ней постепенно преображались:
Не дрожи! – лукавит дрозд. – Мы в тиши, дни хороши.
Покажись, лукавый дрозд! Мы в тиши, дни хороши.
В груди у Садимы заскреблась тревога. Однако она не переставала повторять присказку. И словно со стороны слышала свой голос, твердящий ее, как молитву. В конце концов с ее губ сорвалось:
Покажись, лукавый гость! Мы в тиши, тут ни души.
До чего она договорилась? Она что, призывает дьявола?
Что ж! Ждать, не зная, когда и как тебя застигнут врасплох, еще хуже. Садима предпочла перехватить инициативу и пригласила нечистую силу первой.
Главная беда всей нечистой силы в том, что люди не замечают ее или не умеют заговорить с ней. Когда же ее в конце концов призывают, она откликается с большой радостью.
Не заставляя себя упрашивать, что-то учтиво поскреблось в тиши подполья.
На какой-то миг тело Садимы съежилось. В мозгу застучало, глаза заволокло туманом. Пламя свечей дрогнуло. Она крепче сжала канделябр, который держала в руках. Вдохнула поглубже.
И пошла на звук.
Он доносился из дальней каморки, такой ветхой, что передняя ее стена совсем осыпалась. Садима обвела комнатенку светом свечей. Ничего.
Хотя нет.
В самом углу по плитам пола скребло перо.
Садима посмотрела на перо, движущееся само собой. Инстинкт приказывал бежать. Она отпрянула, развернулась и бросилась назад, прикрывая ладонью пламя свечей, чтобы не очутиться в кромешной тьме. Она даже не замечала, что огонь жжет ей руку.
И вдруг остановилась. Она должна вернуться. Садима топнула, выругалась не хуже кучера миссис Уоткинс, расправила плечи и повернула назад. Она просунула голову в дверь каморки. Перо было на месте и двигалось по-прежнему. Садима заставила себя смотреть на него.
Перо скребло пол слева направо. Оно писало.
Испуганная и взволнованная, Садима оглядела соседние коридоры и приметила ведро с золой. Схватив его, она вернулась в каморку и, держась на почтительном расстоянии, вытряхнула золу на пол, прямо под перо.
В золе на полу подземелья стали проступать слова:
Дорогой дневник,
свершилось. Я замужем! Замужем в семнадцать лет. Разве я не дитя еще? Вот так приключение! Как это – быть замужем? Я не понимаю. Счастье, что мой муж молод и красив. Это уже немало.
Были свадьба, музыка, поздравления. Сколько же было поздравлений! И все это время в голове у меня вертелось: «Ты жена, а не жить». Без конца повторяя эти слова про себя, я заметила, что они замкнулись кольцом и теперь в обе стороны звучат одинаково. Из чего я заключила, что они пророческие.
А после, Боже мой! Гости отправились по домам, а мы – в постель.
Мужчина в моей постели! Господи, такой волосатый… И будто рычит во сне! Не вышла ли я замуж за медведя?
Каждую ночь, когда он на меня падает, дух мой выскальзывает и парит где-то высоко-высоко над кроватью, выше балдахина.
А дальше? Дальше я думала, что, став замужней женщиной, я как-то внутренне преображусь. И правда, что-то со мной происходит. Но я не понимаю пока, в чем дело.
Впервые это случилось в гостиной. Мой муж принимал визиты. В таких случаях я должна удаляться, чтобы мужчины поговорили о делах. Я поднялась к себе и прилегла. Надо сказать, я была подавлена. Как только разговор заходит о чем-нибудь, кроме вышивания и сладостей, меня отсылают из гостиной. Как бы мне хотелось знать, о чем они говорят, оставшись наедине!
И вдруг, в тот же миг, я стала их слышать, словно была в двух шагах от них. А на самом деле нас разделяли целых два этажа. Однако голоса их входили мне прямо в мозг.
Когда они ушли, я спустилась обратно в гостиную, где они сидели. И чувствовала себя несколько странно, словно бы… неполной. Я взглянула на свою шаль, забытую на спинке кресла. На ней лежало что-то маленькое, упругое, розовое, точно лепесток. Вдруг оно прыгнуло мне туда, где ухо, и я снова стала целой.
Как поверить? Но так и есть: я оставила ухо в гостиной.
То есть, если точнее, кусочек слухового хода с барабанной перепонкой (я справилась в анатомическом атласе). Он отъединился от меня сам собой, без малейшей боли. Как странно!
Мне хочется попробовать снова. Не знаю, как именно, но если мне вновь это удастся, я наконец узнаю все, что творится за этими дверьми, которые закрывают у меня перед носом.
Перо упало и замерло.
Садима вернулась к себе, в обустроенную кладовую. Села на кровать и задумалась о том, что только что прочитала, неспешно сортируя и запоминая каждую деталь.
Свечи почти догорели. Из чего она заключила, что ночь кончается, и вышла из подполья.
Поднявшись по лестнице, Садима наткнулась на спавшего прямо на полу, завернувшись в одеяло, лорда Хендерсона. Садима наклонилась, стараясь его не разбудить. Сон, как водится, сделал лоб бледнее, а щеки розовее. Ночью кровь ленится, дыхание замедляется, и все внутри расслабляется, так что к утру покой проступает и на поверхности, на посвежевшей коже. Однако веки молодого человека подрагивали. А длинное тело свернулось клубком, подтянув колени к груди, словно пряталось от кошмаров.
Садима заставила себя оторвать взгляд от юноши. Наверняка он занял пост у входа в подполье, желая убедиться, что она действительно провела ночь внизу.
Нет. Дело не
