томления. Она была совершенно уверена в нём, не сомневалась в его готовности оказать ей необходимую поддержку, и с невыразимой радостью становилась она под его защиту. Могло ли статься, чтобы с таким прекрасным лицом у него не было доброго сердца!.. Воображение Ноемии разыгрывалось и зажигало огонь страсти во всём её существе, — часто эти мечты переходили почти в бред. Бывают такие избранные натуры, которые находят в самих себе пищу своей страсти, и она развивается в них под влиянием личных волнений и впечатлений.
Случай — этот часто столь догадливый помощник — свёл её с друзьями, на которых она могла положиться с полным доверием.
Чтобы как-нибудь убить время и развлечься, она решила изучить римскую жизнь со всех сторон и познать католическую религию, господство которой, прежде почти повсеместное, теперь с каждым годом падало.
В Мантуе, во дворце герцогов, она видела фрески Монтаня и залу Гигантов, это колоссальное творение Жюля Рамена, и, с тех пор как ей удалось полюбоваться на эти чудные произведения, всё стремилось в ней к искусству. Чтобы привести в исполнение своё намерение, она воспользовалась свободой римских нравов, позволяющих женщинам ходить одним по улицам, и принялась изучать Рим.
Однажды, прогуливаясь по той части Ватикана, которая вправо от большой лестницы к папским покоям прилегает к двору Санто-Дамало, окружённому портиками, когда-то предназначенными образовать фасад дворца, Ноемия остановилась в левом приделе, знаменитом бессмертными творениями Рафаэля.
Восхищение, овладевшее всем её существом пред этими великолепными произведениями, в созерцание которых она вся погрузилась, не давало ей оторвать от них взгляда, когда она услышала позади себя несколько слов, произнесённых почти шёпотом; она обернулась, и её глазам представилась живая, но вполне художественная группа. Это были старик и молодой человек, который писал копию с одной из великолепных картин, расположенных перед ним; его восхищение было близко к обожанию; он восторгался своей моделью, как чем-то небесным. Другой был седой как лунь старик, высоко и благородно державший голову; черты его лица, пощажённые временем, дышали тихой и ясной весёлостью. Вся фигура, казалось, имела какое-то священное, благочестивое выражение. Судя по одежде, он был слугою Церкви.
У молодого человека было открытое, оживлённое лицо; в его причёске, бороде и костюме не было ничего странного или смешного, он был далёк от всякой эксцентричности, но выражение лица ясно говорило о его способностях и любви к искусству; добродушие и мягкость соединялись у него с энергией. Вся физиономия его своей улыбкой и оживлённым взглядом изобличала француза. Работая, он стоял на коленях, как будто на молитве, он наклонил голову на одну сторону и ежеминутно вглядывался в каждый штрих своего карандаша с чувством некоторого самодовольства, но старик немного умерял его пыл постоянными советами и поправками, так что, казалось, руководил карандашом артиста. Вместе они составляли такой очаровательный контраст, что Ноемия, привлечённая им, совершенно этого не замечая, подошла так близко, что, спохватившись, сконфузилась и оказалась в большом затруднении, опасаясь, чтобы поведение её не было истолковано превратно.
При приближении девушки художник повернул голову и, увидев её, издал удивлённый возглас, ослеплённый красотой Ноемии. Потом, закрыв свой альбом и обращаясь снова к произведению Рафаэля Санти, он произнёс:
— Прости меня, учитель! Подобно тебе, я предпочитаю вдохновение природы самому высшему произведению искусства.
После минутного колебания молодые люди, посмотрев друг на друга, вступили в беседу, и старик мог в свою очередь с восторгом созерцать совершенную красоту, освещённую прекрасным и сияющим блеском молодости.
Сначала разговор зашёл об искусстве и его чудных произведениях, в этих словах выливались у каждого внезапными, невольными порывами все качества души, сердечные чувства, достоинства ума и богатство воображения.
Ноемия удивилась обширности и многообразию познаний и верности суждений, которые у артиста соединялись с быстротой мысли и внезапностью вдохновения.
Возвышенность языка, который умел, говоря об искусстве, соединить с ним все высокие и благородные идеи, возбуждали в ней живейшую симпатию, и она тотчас поняла, сколько полезного может вынести её ум из этого взаимного обмена мыслей.
С первого же свидания она почувствовала невольное расположение к молодому французу, одарённому столькими прекрасными качествами, но чувствовала также, что если она и не могла бы отказать ему в дружбе, то никогда не подарила бы ему своей любви.
Когда они расстались, молодая девушка удивилась тому, как легко и непринуждённо возникло столь приятное и интересное знакомство.
На другой день они, не сговариваясь, встретились снова у славных фресок; эти встречи стали повторяться и были всё более и более продолжительными. Не прошло и месяца, как между молодыми людьми уже завязалась тесная дружба.
Это чувство и всё, что Ноемия находила в этом знакомстве, позволили ей на время забыть тяжёлые впечатления, к которым она скоро должна была снова возвратиться по беспощадной воле судьбы.
В обществе французского артиста она, дав волю своей мысли, сбросила с себя то принуждение, которое долго стесняло стройность её движений.
Всё существо молодой девушки, освобождённое от прежних условностей, стало развиваться и духом и телом. Во всей осанке, в жестах и словах Ноемии теперь была бездна врождённой грации, которая развилась в ней без натяжки и принуждения, единственно благодаря счастливому расцвету её богатых способностей.
Скоро без всяких нескромных расспросов новые друзья знали многое, что касалось друг друга.
Ноемия откровенно рассказала всё, что она знала про себя; она узнала, что артист был действительно французом и, получив первую золотую медаль за живопись, жил уже четвёртый год на казённый счёт в Риме для изучения итальянских мастеров. Звали его Жюль Бонвиль.
Старик был священником; его называли dom[6] Сальви, потому что он хотя и не принадлежал к ордену бенедиктинцев, но долго участвовал в их учёных и полезных работах.
Отец Сальви вполне одобрял этот дружеский союз; он испытывал к Ноемии живейшую привязанность и симпатию, причины которой мы узнаем после, но которых они и сами теперь не подозревали. Прелат долго жил во Франции и свыкся с привычками её народа. Его сношения с пенсионерами французской Академии художеств в Риме поддерживали их, а после того как он был назначен настоятелем церкви Святого Людовика, которая преимущественно принадлежит в Риме французам, эти сношения стали ещё чаще и необходимее. Отец Сальви, будучи вообще добрейшего характера, к живописцам имел особенную слабость. Он был хорошо знаком с искусством всех веков и народов и изучил основательно произведения всех школ и мастеров; опытность его была хорошим руководителем и при изучении, и при работе, и часто многие, зная его любезность и радушную услужливость, искали его совета и помощи.
