преподавания. Нам читают не нерушимые правила искусства, а капризы и фантазии директора.
Чтобы не искать примеров слишком далеко в прошедшем или слишком близко в настоящем, возьмём трёх последних директоров французской Академии в Риме: Гёрена, творца Дидоны; Ингра, написавшего Святого Симфориана, и Ораса Верне, нашего блестящего батального живописца. При Гёрене нужно было изображать фигуры на лиловом фоне с розовым оттенком, при свете заходящего солнца, с глазами, отуманенными страстными слезами. При Ингре всё должно было быть земляного цвета, правильно, анатомически строго и прямоугольно. Рубенса, с его изображениями роскошных тел и богатыми красками, считали губителем искусства. При Орасе Верне нужно было работать как можно скорее и, не обращая внимания на лица фигур, только одевать их по последней моде или согласно приказанию.
В настоящее время, при нынешнем директоре, назначение которого на эту должность не имеет ни малейшего основания, никто из нас не знает, какого направления держаться, но теперь, как и всегда, тем, которые подчиняются желаниям учителя, даруют все милости, а тем, кто сопротивляется ему, достаются в удел недоброжелательство и несправедливость. Впрочем, наше существование здесь не лишено своего рода удовольствий. Нас любят за нашу весёлость, нас приглашают, ласкают, конечно, не в аристократии и духовенстве, боящихся нашей философии и нашего либерализма, но в среднем сословии. Наша жизнь легка и праздна; избегая в своих приключениях всякую ссору и вендетту, мы можем весело провести дни нашей эмиграции.
Наши песни, наши шутки, наши карикатуры и наши сатирические выходки нравятся, давая пищу римскому злословию; мы мало-помалу заменили — теперь умолкнувших — Марфорио и Паскена, которые прежде были чуть ли не оракулами. Мы забавляем двор, который нас ненавидит, духовенство, которое нас проклинает, и город, который нам аплодирует.
Иногда мы даже восстаём и бунтуем; мы помогли английским джентльменам ввести жокеев на скачках; мы поместили корнет-а-пистон в бальных оркестрах; мы заменили римские танцы французскими. Английская охота на лисиц, с загонщиками и сворами собак, была, к великому удивлению всего папского фэшена, принята под наше покровительство. Нам обязаны введением французской водки в ресторанах. Один из лучших критиков парижской печати, первый, без нашего ведома, ввёл её в греческом ресторане вместо отвратительной асqua vita, которую там подавали. Он простёр постоянство до того, что в продолжение восьми дней носил с собою графин с напитком, которым хотел заменить другой, там подаваемый.
Из всех приключений наших больше всего популярности доставило нам участие в карнавале 18... года. Толпа в масках вышла из виллы Медичи и направилась в Корсо, где всё римское население собралось в экипажах и праздничных нарядах. Маски итальянской комедии Brighell a, Pantalon, Arlequin, Cassandro, il dottore и синьор Policinello уступали нашим titis и debardeurs’aм, Робер-Макеру, почтальону из Лонжюмо, гусарам обоих полов и нашим лореткам.
Толпа смотрела на нас с восхищением.
Жюль так увлёкся в своём рассказе, что вдался в подробности, заставившие Ноемию опустить глаза, и отец Сальви тщетно пытался остановить его, как вдруг художник был прерван посланным от Бен-Саула, который немедленно звал девушку в жидовский квартал.
Жюль и отец Сальви пошли проводить Ноемию до ворот квартала. Показалось ли им, или это было и в действительности, но они заметили, что тайные агенты, находящиеся на улицах, следили за ними на всём пути, как бы передавая друг другу обязанность шпионства и надсмотра.
Ноемия и её друзья не ошиблись: девушка была предметом деятельного наблюдения, и за всеми её поступками внимательно присматривали.
Стефан не отказался от Ноемии; он знал о ней только то, что донёс ему Карло, а именно что она живёт в жидовском квартале. Он хотел знать более, хотел узнать её семейство, чтобы по нему судить о полученном ею образовании. Племянник монсеньора Памфилио не привык встречать непобедимых препятствий: оправившись от первой неудачи и избалованный лёгкими победами над другими женщинами, он надеялся непременно овладеть прекрасной еврейкой, в особенности если будет возможность прельстить её щедростью. Но для этого ему необходимо было в точности знать всё, что касалось девушки.
Однажды утром, после бессонной ночи, он отправился в заречный квартал, в хорошо знакомый ему дом Карло, который находился в конце узкого, извилистого переулка. Низкое одноэтажное жилище состояло из двух комнат с одним окном; одна из них была в уровень с землёю, другая над ней. Внизу стоял глиняный горшок для варки la polenta (суп из каштанов) и кружка с холодной водой; наверху в одном углу комнаты была раскинута сеть, а по стенам висело всякого рода драгоценное оружие; таково было жилище, пустое в настоящую минуту, в дверь которого безуспешно стучался Стефан более часа.
— Проклятый пьяница! — вскричал он, — он спит так крепко, потому что напился вчера Орвьетским вином. Карло! Карло!
Дверь подавалась под ударами, крики были слышны издали, но ответа не было. Дом Карло, построенный на краю города, отстоял от других довольно далеко.
Стефан возвращался, проклиная Карло и ему подобных, как вдруг, проходя мимо скверной маленькой остерии, он услыхал дикие возгласы игроков в murra; эта игра процветает от подошв Альп до Калабры среди всего плебейского населения и сопровождается жестами и криками, похожими на ожесточённый спор. Между шумными голосами Стефану послышался голос Карло; не желая напугать хозяина и кутящих, он осторожно постучал; тихо открылась боковая дверь в залу и быстро захлопнулась. Стефан слышал шёпот и понял, что говорили о нём.
— Это барин, — сообщил один голос.
— Отворите, — отвечал другой, — нам будет работа.
Стефан не сомневался более: последние слова произнёс Карло. Дверь, которую он толкнул, отворилась без сопротивления, но при входе на Стефана пахнуло такими тяжёлыми винными парами, что он невольно попятился. В этой тесной комнате без воздуха и света горела скверная масляная лампа, наполнявшая всё пространство дымом и гарью, захватывавшими дух; запах вина и сивухи вместе с другими испарениями составлял густую заражённую атмосферу, в которой человек двенадцать добрых товарищей, видимо, провели ночь.
Приятели Карло не были лучше его самого: их внешний вид, одежда, разговор, манеры и образ действий обличали в них настоящих разбойников; возле них на столе лежали обнажёнными длинные ножи, готовые вмешаться в разговор и порешить споры; лица и глаза были воспалены, голоса хрипели с перепою; это было пьянство — во всём его отвратительном безобразии.
Стефан хотел уйти, справедливо полагая, что с находящимся в таком состоянии Карло невозможно вести переговоров, как вдруг тот встал, качаясь, подошёл к молодому человеку и, ухватясь за пуговицу его сюртука, чтобы не упасть, заикаясь, произнёс:
— Caro signorinо,
