Владимир Федорович Адлерберг с молниеносной быстротой доложил царственному другу о молодом человеке прекрасной фамилии и непоколебимых убеждений, столь тяжко пострадавшем во Франции. Через генерала Адлерберга барон Дантес имел счастье получить приватную аудиенцию у его величества и был представлен августейшему семейству. Он перестал чему-нибудь удивляться, когда узнал, что предрешено его зачисление офицером в один из первых полков русской гвардии – в Кавалергардский полк. Правда, будущий кавалергард, не знающий ни слова по-русски, должен держать какие-то экзамены. Но кто будет считаться с этой проформой, если сам генерал Адлерберг, выполняя высочайшую волю, хлопочет о том, чтобы молодой человек был вовсе освобожден от одних экзаменов, а на других – заверяет Владимир Федорович – экзаменаторы не будут строги!
Генерал Адлерберг вел оживленную переписку с постояльцем английского трактира. «Милый барон!» – обращался он к молодому человеку и подписывался совсем дружески: «Ваш Адлерберг».
Записки, еще более дружеские и, пожалуй, даже нежные, приходили в английский трактир из голландского посольства.
Жорж сидел в неуютном номере и от нечего делать перебирал свою корреспонденцию. Почтенный барон Луи Геккерен был бы, наверное, огорчен, если бы знал, что его дорогой Жорж уделяет гораздо больше внимания запискам генерала Адлерберга. Дантес перечитывал эти записки и вскакивал из-за стола. Святая дева! Каким бы он был безнадежным дураком, если бы застрял у пруссаков…
В январе 1834 года в списках офицеров Кавалергардского полка впервые появилось имя корнета барона Дантеса. В петербургском свете встретили с распростертыми объятиями француза-эмигранта, молодого друга и, кажется, дальнего родственника голландского посланника. Сведения об этом родстве были очень туманны, но горячая привязанность барона Луи Геккерена к покровительствуемому им молодому человеку казалась столь очевидной, что других доказательств не требовалось.
Правда, теперь, когда корнет Дантес стал лично известен императору, императрице и наследнику, двусмысленная дружба с бароном Геккереном оказалась не очень ему нужна.
Но жизнь корнета кавалергарда требует, по русским понятиям, уймы денег. А барон Жозеф Конрад Дантес, пребывающий в Зульце, шлет сыну, ставшему офицером русской гвардии, трогательные письма и самоотверженно предлагает ему свою помощь – двести франков в месяц!
Сын, прочитав родительское письмо, покатывается со смеху.
– Целых двести франков! Пресвятая дева, до чего же он старомоден, старик!
Другое дело – барон Луи Геккерен. Он берет на себя все расходы милого сердцу Жоржа. Правда, этот высокородный голландский барон вовсе не сказочно богат и, пожалуй, даже изрядно скуп, но только не тогда, когда дело идет о тратах молодого друга.
Пользуясь дипломатическими привилегиями, посланник занимается откровенной контрабандой. Он беспошлинно выписывает в Петербург произведения искусства, драгоценности, кружева, вина и потом торгует через подставных лиц. А полноценные русские рубли текут в руки беспечного корнета.
Молва объясняет эту дружбу новыми слухами. Жоржа Дантеса называют незаконным сыном голландского посланника, которого он после долгой разлуки наконец обрел. Иные считают Дантеса незаконным сыном самого голландского короля, порученным заботам верного слуги, барона Луи Геккерена. Но мало ли какие ходят слухи!..
Впрочем, барон Луи Геккерен принимает свои меры. Меньше чем через два года он снова отправляется в отпуск на родину, чтобы хлопотать об усыновлении дарованного ему небом друга.
Перед отъездом посланник был очень обеспокоен: Жорж афишировал свое волокитство за известной в петербургском свете госпожой Пушкиной. Госпожу Пушкину называли не иначе как красавицей. Барон Луи Геккерен был совершенно равнодушен к женской красоте, но он хорошо понимал опасность, возникающую для Жоржа: госпожа Пушкина, несмотря на печальную репутацию ее супруга, была на виду в очень высоких петербургских сферах.
Однако все доводы, которые выставлял встревоженный барон Геккерен, разбивались о непостижимое легкомыслие Жоржа.
Он очень быстро освоился в Петербурге, но вовсе не хотел считаться с предрассудками, столь живучими в варварской России. У Натали есть муж? Ну что ж! Ему придется посторониться…
– А кто он такой, муж Натали? – развивает свои мысли молодой кавалергард. – Человек пера? У меня очень хорошая память, барон. Когда во Франции свергли законного короля Карла Десятого, кто подстрекал парижских блузников? Адвокаты и писаки. А разве писаки-либералы не всюду одинаковы? Поверьте, барон, я очень хорошо знаю, что думают о Пушкине в петербургском свете. Всеобщая благосклонность к Натали вовсе не распространяется на ее мужа. О чем же нам беспокоиться? Не в моих правилах церемониться с либералами!
Следовал решительный жест, после чего Жорж немедленно исчезал.
…Тысяча восемьсот тридцать шестой год ознаменовался двумя событиями в жизни Жоржа Дантеса. По службе он был произведен из корнетов в поручики. А барон Геккерен, вернувшись в Петербург, привез торжественный акт об усыновлении им французского дворянина из Зульца. В России об этом усыновлении было объявлено высочайшим приказом. И сам барон Жозеф Конрад Дантес, вручая судьбу сына новому, благоприобретенному отцу, прислал чувствительное письмо барону Луи Геккерену. Жорж Дантес, отныне Геккерен, читал излияния отставного отца с большим любопытством. В Зульце без перемен! Старик все принимает за чистую монету. Отменный старик!
Больше хлопот причинял нареченному сыну барон Луи Геккерен – надоел своими наставлениями. Но где же ему знать, как надо обращаться с женщинами! Можно умереть со смеху, когда барон Луи говорит о Натали. Посланник становится похож на старую, уныло каркающую ворону.
Но Жорж не дает ему спуску.
– Мой дорогой родитель! – перебивает он затянувшуюся речь барона Луи.
Лицо посланника сразу становится кислым. Ему явно не по себе. У Жоржа появилась отвратительная привычка называть старого друга отцом и при этом предерзко щуриться.
– Почтенный батюшка! – повторяет Дантес, наслаждаясь впечатлением. – Если вам угодно говорить о Натали, то вы, может быть, согласитесь со мной, если я скажу, что лучше знаю женщин? Ясно ли я выражаюсь?
– Пусть дьяволу достанутся все женщины, – кричит, выйдя из себя, посланник голландского короля, – я не хочу слышать о твоих поездках на Каменный остров!
– Охотно вас, дорогой батюшка, утешу. Я еду совсем не на Каменный остров. Но будьте осторожны! Я вручил вам тайну…
Жорж громко смеется: старый барон поразительно похож на унылую ворону, он открывает в изнеможении рот, но уже ничего больше не может накаркать.
Глава восемнадцатая
Лакей вопросительно оглядывал посетителя:
– Как прикажете доложить?
– Обойдусь без доклада, почтеннейший. Мне назначено. Веди в кабинет.
В кабинете ждал посетителя Пушкин.
– Зван бысть и приидох, как в священном писании говорится, – начал гость. – Счастлив приветствовать в ничтожестве моем светило поэзии…
– Прошу, – поэт сдержанно ответил на поклон. – И, надеюсь, господин Шишкин, приступим к делу немедля. – Александр Сергеевич подошел к столику в углу кабинета и снял покрывало. – Вот отобранное мною для залога. Не сомневаюсь, что при вашей опытности вас не затруднит справедливая оценка.
Господин Шишкин не заставил себя ждать. Он уже перебирал жемчуг.
– Какой именно суммой желали бы одолжиться, Александр Сергеевич?
– Ожидаю ваших условий.
– Неходкий товар, осмеливаюсь огорчить, Александр Сергеевич, ох не ходкий… – Отложив нитку крупного жемчуга, ростовщик развернул шаль Натальи Николаевны. – Предмет дамских мечтаний, не спорю! – сказал он. – Однако же извольте взглянуть – с изъянцем! Изъянец небольшой, а разницу в цене делает большую.
Он подошел к поэту, держа шаль в руках.
– Обозрите, Александр Сергеевич!
– Не намерен ни в чем оспаривать ваши суждения, господин Шишкин, но прошу еще раз – поспешите с осмотром. Я неотложно занят.
– Да у кого их нет, дел-то этих! – согласился господин Шишкин. – Вот и я сегодня к вам в пятый дом еду. Иные чудаки зовут-зовут, а залоги предлагают самые нестоящие. Можно сказать, одни сувениры былого величия, траченные молью. Тлен и прах, грех и слезы…
С глубоким вздохом господин Шишкин отложил шаль и перешел к осмотру столового серебра.
– Послужу вам со всем усердием, Александр Сергеевич, хотя потом, может быть, буду сам себя клясть… – Он еще раз оглядел вещи, прикидывая в уме. – Пять тысяч на ассигнации прикажете вручить?
– По предложенной вами сумме, господин Шишкин, вижу, что сделка наша не состоится.
– Да вы сами, сами, Александр Сергеевич, прикиньте… Кто я, как не расточитель? Но коли слетело с языка, не отступлюсь. Пять тысяч – и пусть судит меня господь бог в моем добросердечии!
