Услышав слово «милиция», несколько человек встали с лавочки и скрылись в подъезде, потом вернулись в пиджаках, увешанных фронтовыми наградами.
Борис с недоумением смотрел на этих людей. Судя по наградам, они на войне за чужие спины не прятались. Так что же напугало их сегодня? Неужели этот худой вертлявый семнадцатилетний пацан?
— Когда это кончится? — спросил один из них Бориса. — Куда смотрит милиция?
— А вы разве ничего сделать с ним не можете? — наивно спросил Прохоров, вызвав этим целую бурю негодования. Ему предложили занять их места на производстве и в учреждениях, обещали жаловаться, напечатать фельетон в газете.
— Ну вот вы, — упрямо обратился Прохоров к тому, кто был в майке, — вы же его одним пальцем…
— Вам легко говорить, а у него кодла с ножичками…
Потом, конечно, было все: и жалобы на него в райотдел, и статья Бурмина «Кого испугались?», направленная все-таки больше против гражданской инертности, потом Чарский сел.
И вот опять эта история всплыла.
В отделении все было по-старому, словно не прошло таких длинных восьми лет, и, как всегда, несмотря на субботу, почти все были на месте.
Бориса встретили радостно. Как-никак столько лет проработали вместе.
А в работе этой всякое бывало.
— Чарский? А зачем он тебе? — спросил заместитель по оперативной части. — Неужели влип куда-то?
— Да нет, связи старые отработать надо.
— Это другое дело, а то парень вернулся, работает, семью завел. Вроде встал на ноги.
Ребята быстро организовали Борису патрульный мотоцикл.
Вот и дом Чарского. Отсюда и забирал его Прохоров. Теперь он снова поднимался по знакомой лестнице на третий этаж. Вот и дверь. Только теперь она аккуратно обита кожзаменителем.
Борис даже позвонить не успел, как распахнулась дверь, и из квартиры выехала сверкающая, словно самолет, детская коляска.
Борис посторонился и увидел Чарского. Тот взглянул на него, прищурился, узнавая, и спросил неприязненно.
— Вы случайно дверью не ошиблись?
— Нет, я к вам, Виктор.
— Хорошо. Лена! — крикнул Чарский в глубь квартиры, — возьми Наташку, ко мне пришли.
Чарский вывез коляску на лестничную площадку, повернулся молча и пошел. Прохоров последовал за ним. Они вошли в крохотную кухню, и Борис плотно закрыл дверь.
— Ну? — Чарский закурил.
Борис расстегнул папку, положил на стол письмо.
— Твое?
— Мое.
— А ты знаешь, что Бурмин убит три дня назад?
— Вы думаете, это я?
— Во всяком случае нам необходимо убедиться, что это не ты.
— Хорошо, — Чарский шагнул к дверям.
— Куда? — Прохоров преградил ему дорогу.
— Доказывать.
— Пошли вместе.
Они прошли крохотный, заставленный шкафами коридор, вошли в комнату.
Чарский подошел к буфету, открыл ящик.
Прохоров в кармане щелкнул предохранителем пистолета. Мало ли что, а вдруг этот Намбу в ящике буфета.
Но Чарский достал не пистолет, а письма и положил их на стол.
Борис снова поднял предохранитель, выпустил рукоятку, вытер о подкладку кармана вспотевшую ладонь.
— Что это?
— Письма Бурмина. Он мне на мою глупость ответил. У нас переписка завязалась. Он к Лене, к моей жене, ездил. Говорил, чтобы ждала. Я ему всем обязан. Вы, конечно, пошутили насчет убийства?
— Я же не из передачи «Вокруг смеха».
— Это точно. Передачи после вас носят.
Борис взял письма, начал читать. От письма к письму чувствовалось, как возникает нить доверия и доброты между этими совершенно разными людьми. Бурмин в своих письмах не декларировал, не изрекал избитых и потому надоевших всем истин. Он писал о месте человека в жизни, о великом счастье, которое оно дает. Ни тени назидательности не было на этих страницах. Писал подлинный друг, горько и умно переживающий чужое несчастье.
Борис никогда не видел таких писем. Он только читал нечто похожее в книгах. И читая, не верил, что люди могут так писать друг другу, считая опубликование письма неким литературным приемом. И вот он воочию столкнулся с этими письмами.
— Он мне и книги дарил, — тихо сказал Чарский.
— Ты когда видел Бурмина в последний раз?
— Дней двадцать назад. Он ко мне приезжал, просил, чтобы я ему крепления для книжных полок сделал.
— Сделал?
Чарский вынул из того же буфета горсть никелированных пластиночек. Прохоров взял их в руки, покрутил. С душой было сделано, здорово. И вдруг мысль, словно искорка, зародилась в глубине мозга. Глушитель.
Самодельный глушитель. А вдруг… Но Борис вспомнил письма Бурмина, и не дал этой искорке разгореться.
Он посмотрел на Чарского. Тот сидел, и слезы медленно ползли у него по щекам. Молча плакал Чарский, по-мужски.
Наумов, как и всякий человек, похорон не любил. После этой печальной обязанности у него несколько дней бывало плохое настроение. И сегодня на кладбище ему передалась боль и скорбь людей, пришедших проводить Бурмина в последний путь.
Он знал только Новикова, Горелова и Елену Георгиевну, но кое-кого из людей он видел по телевизору, в кино, на газетных портретах.
Когда он подъехал к воротам кладбища, там стояли «Жигули». Дверь открылась, и вылезла Алла в черном платье, напоминающем крылья летучей мыши. Олег увидел, как к ней подошел Горелов. Сказал что-то короткое и злое. Алла села обратно в машину, грохнула дверью, и «Жигули» умчались.
В книгах и фильмах были сцены, когда сыщики приходили на кладбище, интуитивно догадываясь, что здесь может появиться убийца. Но детективы и жизнь — вещи разные. Наумов слушал последние слова, видел слезы на лицах и больше всего боялся, что все эти прекрасные люди узнают о том, что именно он ищет и пока не может найти убийцу.
Среди прощающихся было трое. Они стояли немного отдельно от всех.
Чуть в стороне. Но стояли как солдаты на плацу. Это был строй, пусть из трех человек, но все равно строй. Они были не похожи друг на друга, но что-то общее роднило их.
— Кто это? — спросил Олег у Новикова.
— Герои последней повести.
— О разведчиках?
— Да.
Когда был опущен гроб и оркестр, доиграв траурный марш, собирал инструменты, к Наумову подошел Горелов.
— Пойдем, я тебя познакомлю.
Люди уходили, а эти трое так и стояли у могилы, словно прощаясь с однополчанином.
— Познакомьтесь, майор Наумов, — сказал Горелов, — он ведет дело об убийстве Игоря.
— Брозуль, — протянул Олегу руку среднего роста человек в темном костюме.
И Олег вспомнил то, что успел прочесть о нем. Это был партизанский резидент в Гродно.
— Лунев, — сказал второй.
И Наумов увидел этого человека совсем молодым, готовым погибнуть, чтобы спасти товарищей.
— Субботин.
Эта фамилия пока ничего не говорила Олегу, он просто не дочитал, видимо, до того места, где она упоминалась.
Все трое молча смотрели на Наумова, словно спрашивая его: как ты мог допустить? И Олегу неуютно стало под взглядами этих людей, знавших цену дружбе, видевших горе и смерть.
Брозуль достал из кармана визитную карточку.
— Если я понадоблюсь. Готов помочь.
То же сделали Лунев и Субботин. Потом попрощались и пошли по дорожкам кладбища.
— Ты поедешь на поминки? — спросил Горелов.
— Нет. Работа. Довези меня до Управления.
Горелов кивнул головой. Его машина стояла почти у самых ворот. Виктор включил двигатель, посидел, прислушиваясь.
— Когда-то у Ремарка в «Трех товарищах» я прочел пронзительную фразу.
— Какую?
— Помнишь похороны Ленца?
Наумов кивнул.
— "Я оглянулся, за нами никто не шел". Тогда я ее еще не понимал по-настоящему. Осмыслил все сейчас, когда мы уходили с кладбища. Только я не оглядывался. — Он выжал сцепление, плавно тронул машину.
— Ты, Олег, говорил, что я тебе нужен.
— В эти дни боялся тебе мешать, а сейчас…
— Это поможет найти убийцу?
— Поможет ответить на некоторые неясные вопросы.
— Значит, поможет. Прошу тебя, дай мне эту работу.
— Хорошо, на следующей неделе я позвоню.
— Ну, вот и улица Белинского.
Машина остановилась, Олег вышел.
Вестибюль был торжественно пуст. Милиционер на вахте. Он хорошо знал Наумова, но все же проверил его документы. Олег подошел к лестнице.
— Наумов, — через вестибюль бежал помощник дежурного по Управлению, — быстро в десятое, там Сытин, вооруженных по вашему делу берет.
***
А Леня Сытин утром приехал в десятое отделение. Дежурный оперуполномоченный Сережа Проханов заканчивал с ним Московскую школу милиции. Он и был первым, кого Леня встретил в отделении.
— Ты никак в город перешел? — удивился Сережа.
— Да нет пока. Все в деревне воюю.
— А чего к нам?
Леня объяснил.
— Сейчас разыщем книги происшествий. Когда эта драка была?
— Два года назад.
— На ключ. Мой кабинет седьмой. Иди, а я книги принесу.
И они погрузились в море квартирных склок, драк, наездов, краж.
