Сегодня та же самая девушка, с челкой как у Бетти Пейдж и в платье в горошек из секонд-хэнда, вела себя так, будто давно ждала меня, и положила демо-кассету в металлическую корзину, на которой было имя Джека.
Выйдя из «Андердога», мы решили, что надо прогуляться где-то под деревьями. Элиза хотела поехать в Центральный парк, но метро исключалось, а на такси не было денег, поэтому мы выпили кофе в какой-то дешевой забегаловке и пошли пешком к Вашингтон-скверу. В центре парка, рядом со старым фонтаном, под деревом сидел парень, который играл на гитаре и пел старую песню Доби Грея «Drift Away». Вокруг него собралась небольшая толпа. На нем были слишком тесные брюки и рубашка, застегнутая только до середины груди – думаю, он был из Джерси, – но голос звучал неплохо, и Элиза сказала, что он напоминает ей отца, поэтому мы подошли.
Элиза закрыла глаза и раскачивалась под музыку, и когда она подпевала «дай мне свой ритм, отпусти мою душу, я хочу потеряться в твоем рок-н-ролле, я хочу улететь», я видел, что она действительно это чувствует.
Я могу сказать правду, потому что Элиза – моя девушка, даже если это пока и секрет для всех: у нее самый плохой голос из всех известных мне голосов. Это потрясающе – она живет музыкой, и при этом у нее совершенно отсутствует слух. Но все равно, не могу описать, что я чувствовал, глядя, как она танцует и напевает. Это так же невозможно, как построить небоскреб голыми руками Я хотел жениться на ней. Я хотел купить самолет и увезти ее в такое место, где с ней не сможет случиться ничего плохого. Я хотел наляпать себе на грудь жидкого бетона и прижаться к ней, и когда он застынет, оторвать нас друг от друга будет невозможно.
Мы сидели под деревом, с которого уже начали опадать огненного цвета листья. Элиза подобрала один из них с земли и долго, как ботаник, рассматривала.
– Как странно, – сказала она задумчиво, – что такой восхитительный образец материи уже находится в стадии распада. Нет, правда, ну что еще может умирать так красиво?
Вот это я и имел в виду. Любая чушь, которую она говорит, приводит меня, черт подери, в экстаз.
Потом я спросил у нее, не хочет ли она послушать странную историю. Она сказала, что хочет, и тогда я спросил, знает ли она, что ее брат был не первым гитаристом в «Бананафиш», и она ответила, что не знает. Она еще не понимала, что тут странного, и с нетерпением ожидала развития сюжета. Я рассказал, что раньше у нас был другой гитарист – Майк Барнес, и тут она прервала меня, потому что не могла поверить, что его тоже звали Майклом.
Я поклялся своей жизнью, что так и было, и продолжил рассказ. Этот Барнес любил изображать из себя Молли Хатчет, и когда я больше не смог выносить «Flirtin' With Disaster», я послал его к черту за пять дней до нашего первого выступления в сборном концерте. Нам надо было быстро найти ему замену, и я приклеил объявления на каждом, черт подери, телеграфном столбе и на каждой кирпичной стене от федерального шоссе до Вестсайдского.
– И вот что странно, – говорил я, стараясь сильнее заинтриговать ее. – Мы назначили прослушивание в нашем репетиционном зале, а Майкл тогда работал в рекламной компании, у которой был склад наискосок от нас, и ему случайно там что-то понадобилось. Он понятия не имел, что у нас идет прослушивание. Но он заглянул, сыграл одну песню и был принят.
Мне кажется, Элиза поняла, почему так важна эта история, но на всякий случай я произнес это вслух:
– СУДЬБА. Я встретился с Майклом. Я встретился с тобой. И еще Дуг Блэкман, который нас связывает.
– Это не судьба, – сказала она.
Интересно, если не судьба, то что это за чертовщина?
Она долго изучала шрам на своем запястье. Потом подняла глаза, но мне в лицо светило солнце, и я не знал, куда она смотрит – на меня или на небо.
– Хочешь, я скажу тебе, что я знаю о судьбе? – сказала она наконец. – Судьба – это просто другое название для выбора, который каждый человек делает сам. Предназначение, совпадение, как ни назови. Все равно абсолютно все в твоих собственных руках.
На этом заканчивается презентация дневника Пола Хадсона.
Все.
* * *
Это была настоящая любовь. В самом настоящем смысле этого слова. Я любила Пола и, что еще важнее, верила, что и он любит меня. Я знала это по тому, как он по нескольку раз в день звонил мне на работу и говорил глупости типа: «Ты знала, что искусственные сливки для кофе – легковоспламеняющееся вещество?» или «У этого телефона тональность ноты фа», и весь день после этого даже Люси Энфилд не казалась мне такой ужасной. И еще потому, как он заказывал мою любимую пиццу со шпинатом и риккотой, хотя сам предпочитал пепперони. И потому, как он положил на музыку мое любимое стихотворение «Тихое время» и пел мне его каждый раз, когда где-то в мире разбивался самолет, или я слышала «Bom to Run» по радио, или просто жизнь казалась такой тяжелой, что я не могла заснуть.
Иногда я открывала глаза, когда мы целовались смотрела на него и видела это. Я действительно видела ЛЮБОВЬ – не слова, не эмоции, не абстрактное понятие, а что-то живое и дышащее. Я всегда знала, что у любви есть свое звучание, но, после того как ушел Адам, я не была уверена, что у нее есть еще лицо и тело. Что это те самые лицо и тело, которые я первый раз увидела на платформе метро – с нервным подпрыгиванием, прозрачными светлыми глазами, темными, свисающими на лицо волосами и хамоватой улыбкой, которая зажигала все вокруг.
Сейчас я знала.
Я видела.
И я готова была на все ради него.
Сначала я рассказала все Вере, надеясь, что она сделает за меня неприятную работу и сообщит Майклу. Ее реакция оставляла желать лучшего. Особенно она была озабочена глубиной моего чувства.
– Спи с ним, ради бога, – убеждала меня она, – но не влюбляйся в него. Господи, я надеюсь, ты хотя бы надевала презерватив на этот его «не-помню-с-кем-не-помню-когда».
Мы с Верой наблюдали, как группа настраивает звук в небольшом бруклинском клубе, который назывался «Варшава». С помощью Терри Норта я устроила им здесь контракт «на разогрев» перед выступлением популярной спейс-рок-группы из Шотландии.
Собственно, «Варшава» была клубом польского землячества, но, если у них не было своих польских мероприятий, они приглашали рок-группы. В этот вечер был полный аншлаг.
– У меня никогда такого не было, – сказала я Вере, – даже с Адамом.
Она покачала головой.
– Пойми меня правильно. Мне нравится Пол. Как человек. Но ведь любой дуре понятно, что прочные связи не по его части. Он рок-звезда, и это ясно как день.
– Мне казалось, чтобы быть рок-звездой, недостаточно десяти фанатов.
– Дело не в этом. Дело в отношении к жизни. Просить его не шляться по бабам – все равно что просить Папу Римского не молиться.
– Люди меняются, – сказала я задумчиво. – Ты разве не веришь, что люди меняются?
Мы одновременно посмотрели на Пола. В этот момент он возился с какими-то проводами и ругался с Анджело. На лице у Веры появилась сочувственная улыбка, в которой были и любовь ко мне, и удивление моей наивности.
– А ты веришь, что люди меняются?
Я кивнула, не желая даже думать о том, что мы все обречены умереть такими же жалкими созданиями, какими появляемся на свет.
Пол начал импровизацию на тему «Just Like Heaven» группы «Кьюэ», а Вера взяла меня под руку.
– Помнишь, я говорила, что подала документы в Колумбийский университет? Так вот, меня приняли. Занятия начинаются в январе.
Я старалась дальше слушать песню, но Вера ее портила. Она хотела испортить все.
– Если до января группа не получит настоящую работу, – сказала она, сжав мой локоть, – Майклу придется уйти. Он это понимает. Надеюсь, и ты поймешь.
Надо было поздравить Веру. Сказать ей, что я рада за нее. Я видела, что она этого ждет. Но я просто выдернула руку.
Пол пел о бушующем море:
Нежное и единственное.Одинокое навсегда.
Когда песня кончилась, он подошел к Майклу, и они стали обсуждать программу на сегодняшний вечер. Они были товарищами. Братьями по оружию. В них была общая энергия, только и ждущая, что ей дадут выход.
– Они получат работу до Рождества, – сказала я.
26 сентября 2000 года
Когда наш бурный роман с Элизой стал достоянием гласности, Анджело сострил, что моя новая девушка может стать нашей Йоко Оно. Клянусь, я чуть не ударил его по голове футляром от гитары. Скажите пожалуйста, ему не нравится Йоко. Джон любил эту женщину. Никогда никто не должен осуждать человека за любовь.
Но хуже всего была реакция Майкла. На вечерней репетиции в воскресенье его лицо было как натянутая резина, вот-вот готовая лопнуть. Когда он наорал на меня за то, что я случайно выдернул вилку его гитары из усилителя, я сказал ему, что мы должны пойти куда-нибудь и поговорить.
Я завел его в бильярдную за углом и, когда перед нами поставили две бутылки пива, прямо спросил, что он имеет против наших с Элизой отношений и правильно ли я понял, что он считает меня неподходящей парой для своей сестры.
