— Правда, правда, — кивала заплакавшая мать умершего мальчика. — Грех на нашей душе…
Притихшая толпа зашумела, заволновалась. Дайхане сначала робко, потом смелее стали задавать Марине вопросы: может ли она лечить трахому, пендинскую язву, паршу, дифтерию? Исцелят ли ее лекарства скотину от ящура? Судя по всеобщему оживлению, доброжелательным вопросам, люди к ней подобрели… Марина достала из кармашка медицинской сумки карандаш и спросила, чью фамилию записать в ликбез первой. Но собравшиеся сразу замерли.
Из толпы вышла Бостан, она вела за руку смущенную подружку Айгуль.
— Пишите нас, — Бостан, зардевшись, взглянула на Ашира, стоявшего рядом с Игамом и Мариной. — И маму мою… Сюда она не пришла, прихворнула, но сказала, что тоже будет учиться…
Толпа молчала. Больше никто не сходил с места. Сколько ни взывала Марина к собравшимся, они как бы не слышали ее, однако не расходились, ждали, что же будет дальше.
Ашир отыскал глазами в толпе Агали Ханлара, вопросительно взглянул на него. Тот, оглядевшись по сторонам, покряхтел, потоптался на месте, промолвил:
— Это правильно, что знание — половина ума, — Агали вышел на середину мейдана, достал из кармана красный пропуск, ленинскую записку и, волнуясь, продолжил: — Сказать — язык сгорит. Смолчать — хуже, душа сгорит! Да, люди… Три года назад я ездил в Москву, разговаривал с самим Лениным. Тогда еще он живой был… Земля ему пухом… Весь простой люд горевал о его кончине…
Толпа загудела, как встревоженный улей. Аксакалы, приставив ладони к ушам, чутко вслушивались в слова Агали Ханлара:
— Советская власть — это мы с вами: я, ты, он, мы всем аулом… Посудите сами… Разве справедливо, что дети бедняков от голода пухнут, а в байских домах дети от серого пшеничного хлеба отворачиваются? А почему? Да все потому, что у бедняка по земле межа вьется, а по байской вода льется…
Агали Ханлар достал из кармана старый выцветший платок, утер пот с лысой головы, лица и, облизав языком обветренные губы, продолжил:
— Вождь, как восточный мудрец, говорил: знания счастье приносят… А эти люди из города — не беда, что узбек, а его жена русская, — наш Ашир, сын Тагана, — они и есть ученики Ленина! Пиши, дочка, мое имя!..
И дайхане — правда, почти все беднота — последовали примеру Агали Ханлара. Но тут кто-то закричал:
— Ашир, а ты что скажешь? Мы тебя хотим послушать…
— Он сам не умеет, — ехидно вставил Атда-бай, ткнув в сторону Агали Ханлара тутовой клюшкой. — Вон за него голодранец краснобайствовал! Думаете, умом обзавелся?! Он же с языка Ашира говорил. Сам Ашир тоже чужим умом живет…
— Да, вы правы, Атда-бай, — Ашир вышел на середину мейдана. — Агали Ханлар говорил устами всех батраков, безземельных дайхан, а голодранцев, как вы называете, в ауле куда больше, чем богатеев… Мы земли ваши отберем. Сегодня же! У истоков горной реки Алтыяба теперь будет стоять мираб — распределитель воды — из бедняков. Как, люди, вы согласны, чтобы воду распределял Агали Ханлар?
— Согласны, согласны… — негромко прокатилось по толпе. — Сколько можно нашу кровушку пить?!
— Не согласны! — взревел Атда-бай. — Пусть комиссия решает… И наша партячейка против!
— Прежнюю комиссию я распускаю, — рубанул воздух ладонью Ашир. — Да, да, именем народа, волею советской власти, которая наделила меня такими полномочиями. Создадим комиссию, в нее войдут представители всех слоев населения… А какая у баев партячейка?
— Большевистская! — выкрикнул Атда-бай.
Ашир ухмыльнулся, и толпа засмеялась.
— Такой ячейки быть не может!
— Ты, Ашир, грамотен, да нечестен, — не унимался Атда-бай. — Зачем скрывать от аульчан, что в партии может быть всякий туркмен… Разве партия для русских?
— Всякий трудящийся… а не бай и не мулла!
Толпа опять засмеялась. Атда-бай как ужаленный повернулся назад, пытаясь отыскать глазами всех, кто смеется.
— Слышите, Атда-бай, как люди хохочут над вами. В партию принимают не по национальной принадлежности… Игам Бегматов узбек! Я туркмен! У вас, Атда-бай, одних батраков больше полусотни, какой же вы большевик?
— Это в ауле, — вставил Агали Ханлар. — Ты, Ашир, посчитай и тех батраков, что пасут его отары в горах и песках… Со счета собьешься. Я сам десять лет спину на него гнул и даже приличного халата не заработал…
Атда-бай таращил как сыч глаза и наконец не выдержал, ткнул клюшкой стоявшего рядом Мурди Чепе, секретаря «байской партячейки».
— Ты что, камыш проглотил? — прошипел Атда-бай. — Иль у тебя язык отнялся?…
Мурди Чепе открыл было рот, но его перебил Агали.
— И в кого это ты, Мурди, такой холуистый уродился? Отец у тебя середнячок, едва концы с концами сводит, умный человек, — и, повернувшись к Аширу, добавил: — Это без тебя тут произошло… Атда-бай свою партячейку сколачивал, приходит к Чепе, отцу Мурди: «Мы хотим возвысить твоего сына, секретарем партячейки сделать». А тот отвечал: «Спасибо, бай-ага, польщен честью: раньше только в нашем ряду кибиток знали, что мой Мурди без царя в голове, теперь вся округа будет знать про то…»
Дружный хохот заглушил слова Агали. Мурди Чепе, шагнувший вперед, попятился и спрятался за спину Атда-бая.
Вечером вокруг Конгура кружил вновь организованный отряд самоохраны, в который записались многие дайхане. Кое-кто из сельских активистов спрятался в засаде, на пути, откуда обычно появлялся конный отряд Хырслана.
Три месяца прожил Ашир в родном селе, сдружился с Игамом, начитанным, жизнерадостным юношей, успевшим тоже привязаться к своему новому туркменскому другу. Они были неразлучны, помогали аульным активистам проводить в жизнь земельно-водную реформу, открыли ликбез, а Марине наконец построили мазанку под медицинский пункт, куда потянулись дайхане. Но молодая женщина и сама ходила по домам: женщины, девушки робели обращаться к ней за помощью — а вечерами Марина занималась с аульчанами, обучая их писать и читать.
Партийная ячейка выросла до четырнадцати человек. А молодежь аула Конгур создала комсомольскую ячейку, на собраниях горячо спорили о ненавистном калыме — выкупе за невесту, который особенно всех будоражил.
Поздним вечером к Таганову во двор пришла старая, седая женщина. Хотела было что-то сказать, но слезы душили ее. Потирая морщинистые щеки, наконец проговорила:
— С полгода как аллах прибрал моего младшенького сына… Осталась одна как перст. Старик тоже аллаху понадобился… Черной оспой болел, бедняга. Остался старший сын Мовлям, но он в песках… в басмачах… Рот мой хоть и беззуб, и живот с кулачок, а жевать что-то надо. Работать моченьки моей нету… Хорошо — соседи добрые, кормили. Но жить на милостыню при живом сыне позорно… Может, ты, Ашир-джан, поможешь мне, скажешь властям, чтобы отыскали мне Мовляма и вернули домой. Не ведает он о смерти брата, а может, и знает, да боится властей. Нет у меня никого, кроме Мовляма…
Ашир подробно расспросил о Мовляме, успокоил старуху, обещал помочь ее горю. Когда за старой женщиной закрылась дверь, Огульгерек спросила сына:
— Ты знаешь, кто сбил Мовляма с пути? — И сама же ответила: — Нуры, сын Курре. Они же двоюродные братья по отцу. Мовлям сейчас в банде Хырслана.
Хырслан с конниками промышлял то в горах, то в Туркменской степи, уходя за кордон, то в песках, соединяясь с отрядами Джунаид-хана. Ашир теперь догадался, кто снабжает банду продуктами, овцами, оружием, кто переправляет туда молодых парней… Атда-бай!.. Атда-бай!!! В аулах Геокдепе об этом говорили не таясь… Не арестовать ли бая? Ашир поразмыслил: нет, пожалуй, рановато. Но Игаму и Марине дал совет наблюдать за Атда-баем и при необходимости арестовать его.
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
Старик доставал из переметной сумы какой-то древний фолиант в шелковом переплете, послюнявив пальцы, неторопливо листал и, найдя нужную страницу, читал нараспев:
— Раздоры, предательство, свара раскололи силы защитников Мерва, подорвали их боевой дух. Туркменские ополчения тянули в одну сторону, их властолюбивые предводители в другую. Каждый пекся о славе, богатстве и власти… Зимой 1221 года Тули-хан овладел Мервом. Подумать только, небольшая горстка монголов развеяла в прах семидесятитысячное войско туркмен на Мургабе. Чужеземцы захватили богатую добычу: бесчисленные отары овец, табуны коней, стада верблюдов… Разгром туркменских ополчений развязал монгольским захватчикам руки, открыл дорогу на запад, к Хазарскому морю…
Сахатдурды-ага неторопливо откладывал в сторону книгу, отхлебывал глоток зеленого чая из поднесенной ему пиалы и, снова взяв в руки фолиант, на одном дыхании заканчивал эту печальную историю из жизни туркменского народа:
— Весной монгольские орды обложили столицу языров — Шехрислам. Спесивого Тули-хана поразили сверкающие цветной глазурью мечети, величественные башни и цитадели, утопающие в зелени многовековых гуджумов и шелковицы. Город показался ему райским уголком. Но это был уже не мирный Шехрислам. Он ощетинился копьями, мечами, стрелами. На крепостном валу — грозные катапульты, в руках осажденных бронзовые щиты. Пылали костры, на горячих угольях грудами калились камни, в огромных казанах кипела смола… Крепость готовилась к бою не на жизнь — на смерть.
