Коли воскресенье выдавалось особенно удачным, и пану Альбину удавалось залучить на обед соотечественника, то количество тостов увеличивалось: пили за возрождение Речи Посполитой – от Риги до Одессы. И от Гданьска до Венгрии, включая, конечно, Галицию. Напоминал пан Альбин и об участии своего пращура в декабрьских событиях двадцать пятого года. Правда, в Варшаве все было много скромнее, чем в Петербурге, и никто не выводил войск на площадь. Но все-таки по делу тайных обществ было арестовано восемь человек. Всего восемь: сыграла свою роль симпатия, что испытывал к полякам великий князь Константин не без влияния жены, очаровательной польской княгини Лович. Среди этих восьми наряду с Кржижановским, графом Станиславом Солтыком и графом Залусским был и глава здешнего отделения общества храмовников Карл Маевский. Произнося слово храмовники, хозяин интимно понижал голос (7). А заканчивал пан Альбин обычно любимым своим анекдотом о том, как англичане хотели похитить Наполеона, подменив его двойником-поляком, вы же помните его портрет, вылитый поляк. Oczywiscie![3] Двойник должен был сидеть в шахматном автомате, изображавшем турка, но затея сорвалась. Кажется, заговор был раскрыт зловещим и пронырливым наполеоновским главой полиции Фуше, клятвопреступником и кровопийцей, сосланным Бурбонами как раз в Триест: на городском кладбище старик-сторож за пол-лиры хоть завтра покажет вам его могилу (8).
Этот отцовский дух вольного самоопределения народов, смешанный с запахом домашней сливовицы, передастся его сыну Иозефу и останется с ним навсегда. И отпечатается в памяти величественная гора булыжников, каждый из которых символизировал частичку Италии. Камни были сложены в пирамиду, на вершине которой уселся орел явно римской породы. Монумент высился посреди Plaza della Unita della Italia. Здесь же плескал веселый фонтан. Мальчишками они бегали сюда не пропустить боя часов. Время отбивали над фасадом Palazzo del Municipio не закопченные мавры, как на здании ратуши в соседней Венеции, а два железных блестящих удальца молотобойного телосложения. На скамейке вокруг фонтана в ясную погоду сидели туристы, курортники и местные парочки. Они глазели на бухту и наблюдали, если повезет, отплытие от одного из пяти молов, не считая грузовых портовых, под оглушительный вой сирены, многоярусного парома, следовавшего в Ниццу и дальше в Марсель. Сирена была слышна обитателям самых отдаленных пансионатов и спрятанных в скалах вилл.
Помимо того, что усвоил Иозеф из застольных разговоров и пылких речей отца, от старшего брата Леопольда он тоже узнал кое-что о том, как достается свобода. С детства ему было внятно вкусное слово Risorgimento, отдававшее корицей и воскресным домашним печеньем. И бодряще звенела гордая фраза он один бодрствовал, когда все спали, сказанная о Мадзини. Он слышал и о восстании братьев Руффини в Генуе, которое было подавлено и навлекло много несчастий на Пьемонт. И о восстании Раморино в Савойе, об итальянском легионе в Романье, и о расстреле отчаянных карбонариев братьях Бандиеро в Калабрии. Но, как все итальянские юноши тех лет, бредил Леопольд, конечно же, Джузеппе Гарибальди, который умер всего-то за три десятка лет до его рождения. Он знал наизусть все прихотливые извивы бурной жизни своего героя. Сын моряка, Джузеппе и сам бороздил моря на торговых судах. И уже в двадцать пять командовал бригантиной Nostra Signora delle Grazie. Известно было также, что однажды шхуна отважного капитана зашла в Taganrog, но даже школьный учитель географии не мог объяснить, на каком море и в какой стране находится этот порт. Европа для них в те годы кончалась Польшей, дальше начиналась Сибирь с медведями, бродившими во льдах. Там жили тартары, скифы, гунны, прочие гоги и магоги.
В двадцать семь Гарибальди, уже сухопутный революционер, заслужив смертный приговор на родине, оказался на службе тунисского бея. И в этом месте у маленького Иозефа замирало сердце от предвкушения, что теперь-то Гарибальди непременно примется за охоту на львов, но о львах Леопольд даже не упоминал. Вместо этого герой отправился в Уругвай, стал пиратом и наводил ужас на только-только обретшие свободу от португальской короны бразильские приморские города. И Иозефу запало в его детскую цепкую память, что мужественные революционеры и бесстрашные пираты – чаще всего одно и то же. Мало того, Гарибальди возглавил банды фаррапус, по сути дела оборванцев и шпаны, и это отчего-то тоже восхищало Леопольда. Но и этого мало: Гарибальди женился на некоей Анне Рибейра де Сильва, тоже наклонной к авантюризму.
Воюя в Южной Америке с кем попало, Гарибальди сколотил Итальянский легион и выбрал цветом своего знамени черный. Позже Иозеф не раз вспомнит эту деталь: черный цвет скорби был облюбован анархистами, а позже обожаем Муссолини. На знамени Гарибальди к тому же был изображен вулкан, что символизировало спящие революционные силы его родины. Впрочем, Джузеппе использовал и алый цвет – цвет крови… Тут как раз из Палермо пришли добрые вести о революциях в Европе, и, недолго думая, Гарибальди, прихватив с собой несколько десятков головорезов, возвращается на свою маленькую, после Америки-то, отчизну.
Но не за пиратство, конечно, чтили Гарибальди вольнолюбивые итальянцы. Он воевал с австрияками, впрочем, кто только с ними не воевал. В римском парламенте провозгласил республику, правда, несколько преждевременно. Отражал нападения французского генерала Ундино. Скитался в горах и лесах. Эмигрировал, как до него и отцовский герой Костюшко, в Штаты – важная деталь для повзрослевшего Иозефа, для которого Гарибальди навсегда остался героем его детства. Сделался сардинским генералом и был готов со своими альпийскими егерями штурмовать Рим. Иозефу также очень понравилось, что, по пиратской привычке захватив два парохода, он прибыл на Сицилию со своей тысячей помочь местным инсургентам. Там он зажил диктатором, правя именем короля. К нему в гости приезжал сам Александр Дюма, которым, уже бегло читая по-французски, Иосиф упивался вплоть до того, как покинуть дом. Потом Гарибальди побил неаполитанских генералов, чествовал прибывшего в Неаполь Виктора-Эммануила, но что-то у них не заладилось. Герой передумал якшаться с королем и решил с ним сражаться, был ранен в ногу и прооперирован русским врачом, неким Pirogov. И, подлечившись, поехал в Англию срывать овации восхищенных бриттов. Потом был разбит австрийцами при озере Гарда и удалился на Кипреру, где среди военных забот успел обзавестись приличным именьем. Но на месте ему не сиделось. Он возобновил свои подвиги, был арестован в Асиналунго и под стражей отправлен обратно в поместье, где взялся писать политические романы, направленные против папства (9). Впрочем, жизнь он закончил смиренным христианином, и перед смертью как всякий добрый католик успел исповедоваться и причаститься… Молодые люди конца века считали его своим героем. Это неспокойное поколение вступило в век двадцатый с жаждой революций и потрясений, неясно представляя себе, чего же, собственно, они хотят от Истории.
Семейная идиллия продолжалась недолго. Старшая сестра Стефания, рассеянная и застенчивая, вышла замуж за толстого француза из Прованса – что ж, и Тартарен был толст, – скупавшего финики в странах Магриба. Наверное, она тоже мечтала поохотиться на львов. А суровый и целеустремленный старший брат Леопольд, вдохновленный отцовским патриотизмом, уехал в Польшу учиться на богословском факультете Краковского университета. Сам пан Альбин получил контракт на хлебном юге России, в Кременчуге, и отправился строить там паровые мельницы – последнее в то время слово немецкой сельскохозяйственной перерабатывающей техники. И прихватил с собою мать и младшего сына. Иозефа, разлучив с ненаглядной теткой Жозефиной, определили в школу иезуитов, вернувшихся в Россию после почти векового изгнания, поблизости от Кременчуга, в Одессе. Ближе заведения, где преподавали бы на внятной мальчику латыни, никак не нашлось. Конечно, в те годы Иозеф не знал знаменитой фразы пьемонтского короля Карла-Альберта я стою между кинжалом карбонария и иезуитской чашкой шоколада. Тогда еще памятен был мучительный конец папы Климента XIV, именно так отравленного иезуитами, орден которых он объявил несуществующим.
Много позже, читая воспоминания своего Учителя, Иозеф наткнулся на место, где Князь не преминул вспомнить недобрым словом некоего полковника Жирардота, придерживавшегося иезуитских методов воспитания… Впрочем, представители ордена утверждали, что за истекшее столетие они исправились. И нет более человеколюбивых христиан, чем иезуиты. И более христианских человеколюбцев…
Поначалу маленький Иозеф обрадовался путешествию и тому, что теперь ему не нужно будет всякое воскресное утро, чем играть со сверстниками, петь у доминиканцев в хоре мальчиков Ave Maria, gratia plena[4], – на его несчастье в ранние годы у него был звонкий заливистый голос. Он еще не знал, что ему предстоят куда более тяжкие испытания. И что вместе с последним звонком колокольчика, означавшим отправление поезда на Вену, оборвалось его теплое итальянское детство.
