И я поведал ей о своем детстве при диктаторе.
Нимало не стесняясь, она судорожно записывала все, что я говорил, ей было невероятно интересно. Потом я перешел к эмбарго, тут она тоже записывала, но сдвинув брови, при этом складка перечеркнула лоб. Наконец я рассказал про войну, про так называемый мир после войны, про смерть невесты, судьбу сестер…
По мере того как я продвигался вперед, я чувствовал, как интерес ее ослабевает. Неужели мне опять мерещилось? «Саад, не будь мнительным! Продолжай!» И все же казалось, она не одобряет то, что я описывал, и потому, чтобы убедить ее, я повторял про хаос, беспорядки, анархию, все эти уродства, делающие отныне в Багдаде невозможной всякую жизнь. Ее коленка под письменным столом беспокойно двигалась.
Я закончил гибелью отца, зятьев и с трудом, ибо слезы щипали мне глаза и голос мой прерывался, рассказал про агонию маленькой Салмы.
Не отвлекаясь, она несколькими фразами отметила последний эпизод и приготовилась встретить продолжение. По моему молчанию стало ясно, что история закончена.
Она прокашлялась, поискала вдохновение на потолке, не нашла, снова прочистила горло и уставилась на меня.
Она медлила со словами, и я воскликнул:
— Вы врач?
— Нет, а что? Вам нужно показаться врачу?
— Но…
— Да! Я могу это устроить.
— Спасибо, не нужно. Я просто хотел узнать…
— Что, простите?
— Странно. Почему на вашей карточке написано «доктор Цирцея», если вы не врач?
Она с облегчением улыбнулась:
— Я доктор социологии. В университете я написала диссертацию, большую исследовательскую работу, более трехсот страниц, которая дает мне право на это звание.
Плечи мои втянулись в туловище, и само тело вжалось в кресло, так мне было стыдно за себя. Как я, студент-юрист, мог проявить такую наивность? Глупость выдавала мою слабость. «Успокойся, Саад, соберись с духом!»
— Где это было?
— В Соединенных Штатах. Колумбийский университет.
— Но вы же не американка?
— Думаю, мы здесь не для того, чтобы рассуждать обо мне.
Я замолчал. Я чувствовал, что снова совершил оплошность.
Вздохнув, она досадливо махнула рукой, подумала и взглянула на меня:
— Господин Саад Саад, вы хотите получить статус политического беженца?
— Да.
— Почему?
— Разве вы не слушали меня в течение часа?
— Почему вы просите этот статус сейчас?
— Простите?
— Надо было просить во времена Саддама Хусейна.
— Извините, но я тогда был слишком молод или не готов еще покинуть свою страну.
Она покачала головой и сухо проговорила:
— Жаль.
— Как! Вы не примете мое досье?
— Приму.
— В таком же виде?
— В таком виде. Но я знаю, что вам ответят отказом.
— Простите?
— Господин Саад Саад, я хочу быть с вами откровенной: вы не получите статуса политического беженца.
— Почему?
— Потому что Соединенные Штаты освободили Ирак. Потому что сегодня Ирак — свободная страна. Потому что Ирак стремительно идет к демократии. Значит, проблемы больше нет.
Я был раздавлен. Бесполезно разговаривать, теперь я понял то, о чем догадался с самого начала: Цирцея не хотела понимать того, что я говорил! Она слушала вполуха, недоверчиво, неохотно, да и те, кто будет изучать ее рапорт, поступят так же: будут читать наспех, недоверчиво, неохотно и, как она, с восторгом примут начало и с ненавистью — конец. В их глазах Запад освободил Ирак от ига диктатора, они осуждают последовавший беспорядок, не берут на себя ответственность за него и считают даже, что это наша вина, вина иракцев, что мы не сумели воспользоваться свободой, которую они подарили нам — арабам, сумасбродам, дикарям, индивидуалистам, куда более виновным, чем они. Как я раньше не догадался? Чтобы не лопнуть от гнева, я уставился на свою левую лодыжку и стал думать об отце.
— Сколько у меня шансов?
— Почти никаких. Один на тысячу.
— Ставлю на него! Был бы один на миллион, я воспользовался бы им.
— Поймите меня правильно, господин Саад, с точки зрения административной процедура запущена, но я предполагаю ответ и хочу избавить вас от разочарования — в жизни, уже и так отмеченной несчастьем. Я предупреждаю вас из соображений гуманности.
— Из гуманности? Очень мило, что объяснили…
— Вы обиделись, но я не смеюсь над вами, господин Саад, я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время и вашу драгоценную молодость. Вы и так уже много страдали.
— Очень любезно. Что же вы мне советуете?
— Возвращайтесь домой. Поезжайте назад в Ирак.
— Вернуться в Ирак? Зачем? Ждать, пока американцы и англичане уйдут, а дальше ждать, когда новый диктатор от имени народа захватит страну, уставит все улицы своими бронзовыми статуями и убьет всех политических противников? Не реагировать? Еще раз посмотреть на убийства? Терпеть, пока бесправие не станет явным? Пока кто-нибудь из военных не совершит переворот? Пока религиозный фанатик не подорвет власть? Сколько, по-вашему, мне надо провести там лет? Сколько времени ждать негодяя, который это совершит? Пять лет, десять, пятнадцать? Подскажите хоть примерно, чтобы мне успеть записаться к вам на прием!
Она не обратила внимания на мой выпад и мягким тоном продолжала:
— Не падайте духом, ситуация наладится, я убеждена. Не уступайте временному отчаянию. Храните веру в свою страну, храните веру в тех, кто ее освободил, храните веру в ее способность к преобразованиям с нашей помощью.
Мне хотелось завопить: «Вам что, платят за то, чтоб вы несли этот бред?!» — но я прекрасно понимал, что она одинаково искренна — и в своем нежелании услышать меня, и в желании меня утешить. Упав духом, я слышал собственный шепот:
— Я никогда не вернусь в Ирак.
Протянув мне руку, она поблагодарила меня за посещение, повторила, что мое дело будет передано из одной комиссии в другую, так что через несколько месяцев мне сообщат ответ.
Вновь оказавшись на улице, залитой солнцем, я застыл на месте.
Как же попасть в Англию?
Несколько часов спустя, ночью, мертвый от усталости, я сидел на берегу Нила, под оградой богатой виллы, где в золотистом пламени факелов шумел прием. С моего поста сквозь зелень виднелись белые и серебристые костюмы, пары, кружащиеся под ритм барабанов, оттуда доносились радостные выкрики. Как можно выглядеть так беззаботно?
Мне не было места в этом мире.
У моих ног струились воды Нила — медленные, спокойные, равнодушные.
— Взять, что ли, и прыгнуть? Но можно ли утопиться в Ниле?
— Нет, сынок, глубины мало. А течение далеко не унесет.
Ко мне присоединился папа. Я грустно заключил:
— Значит, все плохо…
— Значит, все хорошо!
Папа сел рядом со мной и похлопал меня по плечу, смущенно, неловко, из горла его вырывалось какое-то бормотание и фразы, которые он бросал на полдороге. Он, как всегда, неловко чувствовал себя в роли утешителя, настолько боялся утратить привычную непринужденность.
— Папа, они убили тебя, а теперь убивают меня.
— Нет, они убивают твою надежду. Это тоже плохо. Но не настолько.
Папа попытался было плюнуть в воду, не сумел и заговорил снова:
— Вместе с тем надежда твоя, надо признать, была довольно глупой, — согласись.
После перенесенного унижения вынести этот молодецкий тон было невозможно. Меня трясло от ярости.
— По их мнению, все идет как по маслу: они нас не оккупировали, они нас освободили, они не ввергли страну в хаос, просто оказалось, что иракцы не способны наладить мирную жизнь. Я думал, они поборники справедливости, а теперь вижу, что передо мной завоеватели. Папа, они меня ненавидят и вечно будут ненавидеть таких, как я, потому что, требуя статуса беженца, я плюю им в лицо, я сбиваю их планы, обижаю их, тычу носом в ошибки. Они не могут стерпеть это.
Папа покачал ногами над волной.
— Послушай, сынок, не будем стенать всю ночь напролет. Есть проблема — значит есть выход.
— Выход — взять и утопиться в Ниле!
— А можно еще зарезаться ножом, которым намазывают масло.
Он хихикнул и добавил:
— Или до смерти упиться отваром ромашки.
Он хлопнул себя по бедрам.
— А еще повеситься на паутине.
Я жестом остановил его бред:
— Тебе это кажется забавным?
— Мне — да. А тебе что — нет? Ладно, Саад, будем проще, есть только два пути: либо ты возвращаешься, либо идешь в обход.
— Вернуться? Никогда. Это значило бы смириться с поражением.
— Ну вот видишь. Ты сам знаешь правильное решение! Вперед!
— Вперед?
— Да, я еду с тобой.
В полночь я пришел к Бубе в сквот и подполз к его матрасу, не разбудив остальных либерийцев. В темноте я сообщил ему о своем провале и о решении продолжать путь.
— Вот мы и на равных, Саад. Мне было отказано в статусе беженца.
