Я прикрыла рукой глаза и заглянула в ее широкое лицо с массивным квадратным подбородком. Нелепая стрижка делала всю ее еще квадратнее.
— Как тебя зовут?
— Ола.
— Ты теперь всегда будешь сопровождать меня, Ола?
Она пожала огромными плечами:
— Как скажут.
Видно, ей не слишком хотелось говорить, или все еще запрещено, как она сказала в прошлый раз. Впрочем, мне тоже хотелось помолчать. Я не спеша спустилась по белым ступеням, шагнула на ровную розовую дорожку, усыпанную мелкими кристаллами, похожими на кварц. Они искрились в солнечных лучах, как настоящие драгоценности.
Я долго бродила по дорожкам, слушая легкий приятный шелест под подошвами мягких туфель, касалась пальцами буйной зелени. Краем глаза поглядывала на Олу, она смотрела себе под ноги и, казалось, не обращала на меня никакого внимания.
Каковы границы этого сада?
Я сорвала плотный резной лист и крутила в руках, наслаждаясь непривычным ощущением и незнакомым свежим запахом размятой в пальцах зелени:
— А что за оградой?
Девочка, кажется, не сразу поняла вопрос, но ответила:
— Мне запрещено водить тебя к ограде.
Я хмыкнула — это почти предсказуемо:
— Так что за оградой — сказать-то можешь?
— Наземная магистраль.
Она потянула меня за рукав и утащила на соседнюю дорожку — видимо, я почти подошла к забору. Я увидела каменную скамейку и села в резную тень.
— Как тебе наши сады, Эмма? — Ларисс вышел из-за пышного цветущего сиреневым куста, покручивая в длинных пальцах сорванную ветку.
Не скажу, что сильно удивилась, я почти ждала эту гадину.
— Вы сами знаете, господин управляющий, что они прекрасны, — свежий воздух привел меня в какое-то умиротворение.
Он опустился рядом, поправив полу мантии:
— Ты сможешь наслаждаться их красотой в любое время, если станешь благоразумной.
— Что же вы можете сказать мне еще, господин управляющий. Ваша цель — обольстить меня сладкими обещаниями. Моя — не поверить им.
Он искренне расхохотался:
— Воздух, впрямь, пошел тебе на пользу. Ты не только красива, но, кажется, еще и не глупа.
— Все относительно, господин управляющий. Даже ум и глупость.
Удивительно, но его компания не раздражала, скорее напротив — я соскучилась по общению. По простому разговору, пусть даже и такому.
Он поймал мою руку и сжал пальцы:
— Мне будет очень жаль, если все повторится.
Я отвернулась, но выдернуть руку не посмела:
— Вы могли сказать ему, что я умерла. Если вам так жаль, господин управляющий.
— Ты требуешь невозможного, прелесть моя. Я здесь — твой самый искренний друг, но и мои полномочия имеют свои границы.
Я отдернула руку:
— Вы не друг. Вы коварный тюремщик.
— Но даже тюремщик может стать другом, если узник не глуп.
Я молчала, хоть он и ожидал ответ. Наконец, взял меня за локоть:
— Пойдем, уже пора. Ты должна быть красивой.
26
Исчезла прелесть садов. Все исчезло. Я помню только чужие руки, которые мыли, терли, чесали, красили и одевали меня. Я стояла в тонком невесомом облаке, усеянном ослепительными прозрачными кристаллами, как слезами, и боялась шелохнуться, чтобы они не осыпались. Волосы уложили крупными блестящими волнами, падающими почти до талии.
Ларисс велел принести большое зеркало и подтолкнул меня к глянцевой поверхности:
— Посмотри на себя.
Я не хотела смотреть — какая разница, как я выгляжу для чудовища. Но не смотреть было невозможно. Ослепительная женщина в зеркале отдаленно напоминала меня глазами и цветом волос, но это была не я. На меня смотрела высокородная имперка небывалой красоты. Я робко подняла руку, убеждаясь, что отражение сделало то же самое.
— Ну… — Ларисс нагнулся к самому уху. — Такая женщина просто не может быть дурой. Или я ошибаюсь? Неплохо, не так ли?
Я не сдержалась:
— Неплохо, господин управляющий? А потом вы взглянете чуть иначе и скажете: «Плохо»? Когда все закончится. Он чудовище. Способен только терзать.
— Ты сама виновата, — голос стал жестким. — Не стоило от него бегать. Это было предельно глупо. Но, везде есть свои плюсы: будем считать, что ты увидела самую плохую его сторону. Осталось только хорошее. Нужно лишь быть благоразумной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— В нем нет ничего хорошего. А от ваших слов уже тошнит.
Ларисс демонстративно соединил большой и указательный палец:
— Закрой свой красивый рот. Побереги для другого.
Я отбросила двусмысленное уточнение:
— Нет уж, позвольте говорить, господин управляющий. Вам не жаль свой труд?
Теперь не будет опущенных глаз и несказанных слов. Не буду терпеть. Не буду смиряться. Я замирала от одной только мысли, что снова увижу его, и умирала раз за разом. Бесконечно. Подлое тело, в угоду полукровке, подводило меня. Я помнила страх, хранила воспоминание о боли, но не помнила саму боль, которую пришлось пережить. Она осталась сонным кошмаром, воспаленной полуявью.
Ларисс жестом выпроводил рабов, и мы остались вдвоем. Он в задумчивости отошел к стене, на которой серебристыми змеями висели цепи. Вытянул руку и провел точеными темными пальцами по крупным звеньям.
— Ты ведь очень многого не знаешь, Эмма. Ты наивна, — он поддел цепь, и она с отвратительным звоном ударилась о стену. — Считаешь себя великой бунтаркой? Может, мечтаешь ею стать?
Он оставил цепь и медленно надвигался на меня:
— Мечтаешь о славном и громком конце, о триумфе несломленного духа… Не так ли?
Я молчала, замирая от ужаса. Он уже не был милым острословом из сада. Слова ложились жестко и хлестко, без того приторного привкуса, которым он так умело мог их облекать. Ларисс без стеснения ковырялся в моих тайных помыслах, как в грязном белье, и охотно извлекал нужное наружу.
— М… — протянул он, вытянув губы. — Сколько вас таких… Думаешь, ты одна? Самая несчастная и поруганная? Вас слишком много, и каждый что-то мнит о себе. Мнят мужчины, мнят женщины… И неужели ты думаешь, что великая Империя не в силах справиться с возомнившими? Мнят только глупцы и спесивцы. Разумные — устраиваются и ищут выгоду. Я предлагаю тебе сплошную выгоду. Все, что требуется — быть разумной и покорной. Ведь ты умнее, чем кажешься сейчас, я уже понял.
— Выгоду? — я даже рассмеялась. — Вы сами себя слышите, господин управляющий?
— Зло во многих случаях относительно. Помнится, ты то же самое сказала про ум. И даже здесь можно выторговать себе место получше. Главное знать, относительно чего мерить. Думал, ты уже точно знаешь. Печально, если я ошибался.
Внутри холодело. Просто потому, что я понимала свою наивность.
Он протянул мне бокал, и я с жадностью глотала воду, смачивая пересохшее горло.
— Есть масса способов сломить и тело и дух. Говорят, это страшно, когда тело не подчиняется разуму.
Я едва не поперхнулась водой и выронила бокал. От дурного предчувствия в горле вновь мгновенно пересохло.
— И я использую любой из этих многочисленных способов, если твой хозяин велит это сделать. А он велит, если ты не станешь сговорчивее.
Я с ужасом посмотрела на откатившийся бокал:
— Уже велел?
Он лишь равнодушно усмехнулся.
— В вас совсем нет жалости, господин управляющий. Вы называли себя моим другом. Вы бросаете слова на ветер.
— А ты хочешь, чтобы тебя жалели, прелесть моя? Ну же, не разочаровывай.
Я опустила голову:
— Может быть.
— Ты сама себе веришь? Такая женщина не должна требовать жалости.
Я устала с ним спорить. Цеплялась за слова, чтобы оттянуть неизбежное, но понимала, что невозможно стоять здесь вечно.
Он нетерпеливо щелкнул пальцами у меня перед носом:
— Ты готова?
Руки задрожали, в груди холодно разлилось мерзкое предчувствие:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Конечно, нет. Никогда не буду готова.
Он поджал губы, схватил меня за руку и потащил по коридорам и лестницам, не слишком заботясь о том, что я не успеваю или спотыкаюсь. Через несколько минут я холодела от страха перед огромными резными створчатыми дверями старинного образца. За ними только боль.
