«И зря смеетесь. Уж если смотреть на мир глазами художника, то смотреть на всё, не вырезая от стыда или стеснения отдельные фрагменты. Иначе получится претенциозность и вранье». Заодно вспоминаю репродукцию из книги по поп-арту: грязный поколотый писсуар и подпись под фото «Фонтан». Значит, эстетика туалета давно волнует художников. Но, как же душно и унизительно стоять в очереди к туалету в Макдоналдсе, куда зашел отлить, потому что до платного в ГУМе идти слишком долго. Намного лучше туалет в Старлайте, там можно, нажав кнопку, тихо спустить воду и из висящего на стене белого ящика вынуть бархатистую салфетку. А в баре в самом начале Суворовского бульвара, в моем самом любимом, где свечи в прозрачных стаканах и грубые коричневые столы, но это не главное, туалет там выложен нежно-голубым кафелем, можно расслабиться и ощутить, что ты в небе, что ты с высоты птичьего полета эстетично срешь на всех. Эх, когда-нибудь, возможно, и у меня будет свой собственный бар. Наверняка, в самом центре Москвы, Петербурга или любого другого города найдется сырой подвал, заполненный отбросами, испещренный венами водопроводных труб. Там изредка собираются подростки, пьяницы и бомжи. Придется обойти множество кабинетов, украшенных деревом и пластиковыми панелями, наблюдая метаморфозы форм пепельниц и чиновничьих носов, ждать подолгу у дверей, где секретарша что-то пишет в окружении разноцветных телефонов, а два столяра, перепачканные краской, взгромоздились на доисторическую стремянку, чинят оконную раму. Ставить на длинные столы для совещаний пакеты, испускающие кофейно-парфюмерный аромат и неощутимый запах денег, любезничать и заигрывать, возможно, кто-то из этих наводящих страх заводных кукол заикнется о вечере вдвоем, доступно улыбаясь, следить, как холеная рука выводит на документе заветную подпись, а потом мило сказать, ой, вечер-то, плотно занят.
И, наконец, помещение моё. Мне действительно выделили подвал в глубине Большого Каретного переулка. Три маляра пришли с опозданием и долго не могли ничего понять – в итоге выкрасили все совершенно не так. Я пытаюсь сдержаться, объясняю размеренно, потом представляю себе алкаша в майке, который часто играет в домино за деревянным столиком во дворе, тут же на простом народном языке объясняю, что красить извивающиеся фрагменты ржаво-белой и кремовой краской, вперемешку с участками, вымазанными темно-серой шпатлевкой, под камуфляж. Вдоль стен, как в античном городе Эфесе, нужно сделать цементные бортики с грушевидными отверстиями. Какая дискриминация, в общественный туалет тогда ходили только мужчины! Однажды, во время фестиваля «Максидром», и мне удалось проникнуть в мужской туалет. Там в жарком сигаретном дыму – потные бритые затылки и сгорбленные совершенно уязвимые спины мужичков. В нынешнее время мужской туалет – коммунистическое помещение, где все под одну гребенку, и уж если не равны, то, по крайней мере, все в ряд, со склоненными головами.
Потом расклеиваю на столбах города объявления, что по такому-то адресу за такую-то плату принимаются вышедшие из употребления унитазы и ночные горшки, можно даже в непрезентабельном виде, сгодятся черепки и осколки. Такое страшное явление: поколотые унитазы. Рассказывали, как одна студентка зашла в перерыве в неповторимый туалет медицинского института, где закрашенные краской оконные стекла и расшатанные перегородки между толчками, темно-серыми от копоти, кисло зловонные. Бедная, душа содрогается от того, что произошло с ней далее: она вскарабкалась и присела на краю одного из этих диких грязных цветов, не удержалась, соскользнула, из разрезанной ягодицы хлынула кровь, сокурсники отворачивались, боясь упасть в обморок, а она натягивала свитер и хромала вниз, на проходную, где надеялась вызвать себе «скорую». Сейчас, когда я представляю этот студенческий туалет в пятиэтажном зданьице кафедры анатомии на Соколиной Горе, вдруг, понимаю, что это не туалет даже, а какое-то вечное помещение, неизменное, как пирамиды или камни Стоунхенджа.
Приходят по указанному адресу люди со свертками, в которых унитазы и писсуары. Между тем, добровольцы из народа умело разукрашивают стены граффити «трамвай как дернет, кондуктор как пеее…тр иваныч, как вы ели, как вы спали, как вас мухи не обосра…зу потемнело, и пошел дождь». Группа дизайнеров интерьера начинает сортировать сантехнику для производства элементов декора, столов и стульев, стойки бара, изящных настенных панно.
Столы могут быть прямоугольными, деревянными, схожими с дверями сельских уборных, а также напоминать двери кабинок привокзальных общественных туалетов жаркого города Сочи. Да, обязательно кое-где на полу должен быть поколотый кафель. Или воссозданные фрагменты полов множества WC – фешенебельных гостиничных, скромных, на заправочных станциях Италии и Греции, испещренных криками души на филфаке МГУ и тошнотворных, потрепанных – в международном аэропорту Шереметьево-2.
Не так-то просто, как казалось сначала, создать бар с таким оформлением, не проще создания литературного образа, написания портрета маслом и тянет на целую сонату для скрипки с оркестром.
Нужно, чтобы все было гармонично, слагалось в единое целое, в неповторимый сплав, где не будет выбивающихся деталей, включая и вывеску – БАР «WC», где уместится так же небольшой гардероб, место для охранника и еще меню, названия блюд в котором должны соответствовать выбранной эстетике.
В новеньком, пахнущем краской и клеем баре, сначала будут собираться продвинутые слои городской молодежи – курить у входа, обсуждать новый фильм фестиваля, разглядывать крышки разноцветных ночных ваз на стенах, инсталлированные ракушки писсуаров, чтобы потом, трепеща от самодовольства и самоуважения, рассказывать друзьям, что посетили этот самый, недавно открывшийся бар «WC», и какой же там авангардный дизайн, а напиток «выделение» совершенно башню срывающий, а светомузыка блестит в фарфоровых черепках сантехники. Потом обязательно последует статейка в глянцевом журнале. Небрежный разговорный стиль, пара расплывчатых урезанных фотографий.
Будут приходить новые и новые люди, постепенно бар станет менее модным, достоянием масс, но деньги все равно будут притекать ручейком до тех самых пор, пока какая-нибудь внимательная компания бандитов не прижмет меня к стене в вечернем переулке, не потребует, не пригрозит, а после не приберет к цепким оборотистым ручищам весь основной доход заведения.
Но я думаю, что все же успею до этого запоминающегося вечера получить немного наличности на руки, как раз ту сумму, которой хватит, чтобы купить настоящий китель, брюки-галифе, белую скаковую лошадь и во весь опор мчаться по полю, поросшему спелой золотой пшеницей.
* * *
Проснувшись посреди ночи, я задаюсь вопросом, а вообще реален ли он. А вдруг я выдумала эту историю, и ничего не было. Я дуну, и все исчезнет. Представляю, как больно мне станет читать все это потом, как больно будет вспоминать, мучиться от его слов в моей голове, от ассоциаций, от нехватки всего, что несет с собой он.
Утром все по-прежнему, ночь украла переживания, ночь стерла все тревоги, освободив место новым. Каждый день умирать, чтобы утром, превозмогая боль пробуждения, возрождаться, собрав последние силы. Опять работа, а что удивительного, так теперь будет всегда. Утром, вместо радости, что солнце врывается в комнату, кисло и желчно – «опять работа». И что поделать с этим неприятием физического труда, негласных законов приличия, браков, графиков, распорядков дня, расписаний, таблиц и цифр.
Красота индустриальных объектов. Современное искусство. Обломанный и изогнутый забор из ржавого железного прута, камни и цемент, обрывки троса, каток, укладывающий асфальт, сетчатый забор – обезвреженная колючая проволока. Железный обруч на тротуаре – кольцо с пальца гиганта, символ женского естества. Спокойствие домов и улиц. Пустота и бессмыслица внутри бетона… опять бланки, бланки, моя рука выводит какие-то цифры, голос изрекает реплики. Не сказать больше, чем предназначено ролью.
Улучив момент, звоню человеку из сна по служебному телефону. В трубке скрежет, гул, шум и прочие беснующиеся беспорядочные звуки. Где-то далеко-далеко, словно готовый оторваться, улететь и навсегда исчезнуть, его голос. Так необычно услышать его здесь, в учреждении и заставить пересечься две непересекающиеся линии той и этой жизни, лица и маски. Голос так тревожно далек, едва различимы слова…
После работы усталость и пустота, музыка вдруг неслышна, просто лечь и забыться… но музыка. После работы стихи вдруг кажутся смешными и звучат инородно, надеюсь, это всего лишь усталость.
Безысходность заставляет судорожно искать выход, чтобы улизнуть, я думаю о нем и падаю в еще более глубокую пропасть отчаянья: он бессилен, я тоже, не хочу знать, что мы обречены. Где выход? Куда-то уехать, сбежать, отвертеться, пусть обмануть, но победить. А усталость провоцирует лень и покорность. И телячье спокойствие.
