- Меня не пускают в Кувейт!
- Скажите, вы прилетели со спутником? Или вас встречают?
- Да нет же! Я журналистка. Я привыкла путешествовать одна. И никто меня встречать не должен, так как о моем прибытии никто пока не извещен.
- Тогда дела плохи. Вы никогда не пройдете. В Кувейте законы строгие, и один из них запрещает одиноким молодым женщинам въезд в страну. Полицейские как раз силятся объяснить, что вам придется улетать обратно первым попутным самолетом.
- Так что же мне делать?
- Что делать? Я вам помогу! Я скажу, что вы моя жена. Вас это устраивает?
- Если вам удастся убедить в этом полицейского..."
Это было делом нелегким, ибо Жозетта Алия пыталась пройти уже три или четыре раза и полицейские прекрасно видели, что она одна. Завязывается долгое препирательство, потом приносят книгу. Это святой Коран! Ливанцу предлагают поклясться на нем, что молодая женщина действительно его жена. Очутившись на воле, Жозетта не знает, как его благодарить:
"- Вы поклялись на Коране. Вы для меня принесли ложную клятву. Благодарю вас тысячу раз.
- О, клятва меня совершенно не тревожит, - отвечает ливанец, - ведь я христианин-маронит".
Вот это и есть везение! Впрочем, оно не покидает Жозетту и дальше. Она узнает, что тунисская делегация и журналисты размещены во дворце эмира, и направляется туда. Да, корреспондента "Нувель обсерватер" во дворце ожидает комната. Но выясняется, что ждали журналиста отнюдь не женского пола, что комната находится в мужской половине дворца, где пребывание женщины недопустимо, и что Жозетте надо снова складывать чемоданы.
"Телохранители отвели меня в гарем, - вспоминает Жозетта Алия. Правда, мне разрешалось свободно выходить оттуда, и когда я выходила, чтобы работать с Бургибой и тунисской делегацией, меня признавали в качестве журналиста. Но как только я возвращалась во дворец, меня направляли обратно в гарем. Это был роскошный гарем. Залы купален были огромные, как бальные залы. Они были украшены прекрасными золотыми мозаиками. Здесь обитали все женщины дворца: жены, служанки, бабушки... Жили они в очень современных комнатах. Женщины пели, рассказывали друг другу всякие истории или слушали пластинки".
В результате возник репортаж из гарема с деталями, каких давно уже не приходилось читать европейцам.
Велико ли в этой истории "всевластие" случая? Или, напротив, случайные обстоятельства подчинились целеустремленности репортера?
Рассказы о случаях - излюбленный сюжет журналистских перекуров и "трепа". "Журналист" долго печатал специальную рубрику "А вот еще был случай"...
Приобщение к таким рассказам тоже профессиональный опыт, хотя из чужих рук. Все же крупицы этого опыта обогащают начинающего журналиста, могут подсказать решение в, казалось бы, безвыходных положениях.
Журналист "Правды" В. Овчинников много лет работал собственным корреспондентом в Японии, написал несколько публицистических книг. В беседах с молодыми коллегами он нередко рассказывал о поединках, в которых скрещивают свои шпаги его превосходительство Случай и его величество Опыт.
"Однажды вечером, - вспоминал В. Овчинников, - сидя у телевизора в Токио, я узнал, что на следующее утро в порт Сасебо войдет американская подводная лодка "Морской дракон". В Японии ширятся манифестации против подобных акций. Эти сведения нужно срочно передать в редакцию "Правды". Порт недалеко от Нагасаки, на самом юге страны, добираться туда сложно". Корреспондент помчался на аэродром, с большим трудом втиснулся в уже переполненный журналистами самолет.
Несмотря на серию приключений, в порт Сасебо ему удалось прибыть точно в срок. Но главные осложнения, как выяснилось, только начинались.
"В самый разгар демонстрации я почувствовал на своем плече чью-то увесистую руку... Оборачиваюсь: передо мной стоят два здоровенных американца из военной полиции и спрашивают:
- Почему без каски? Вы журналист?
- Да, журналист.
- Почему же ваша редакция не снабдила вас каской с названием газеты? Ведь вы видите, что здесь все - и полицейские, и репортеры, и демонстранты - в касках.
Сейчас тут начнется такая катавасия, что вам голову могут проломить... Вам непременно нужна каска.
Поблагодарив за совет, я подумал: "Представляю себе реакцию этих военных полисменов, если бы на голове у меня была каска с надписью "Правда".
Быстро набросав четыре страничкж, помчался в первое же почтовое отделение, чтобы передать мое сообщение по телефону в Москву, зная, что в три по местному - или в девять утра по московскому - мой токийский номер должна вызвать "Правда". Но оказалось, что все каналы телефонной связи с Сасебо заняты.
Самое ужасное для журналиста, когда у него в руках готовый материал, а передать его в редакцию нет возможности. Мелькнула мысль: у американцев здесь, в Сасебо, наверняка есть канал связи с Токио. И я направился к клубу американских офицеров. Смелым шагом вошел туда между двух стоявших у входа морских пехотинцев.
Увидев первый попавшийся телефон, спрашиваю:
- Как позвонить в Токио?
- Очень просто -наберите индекс.
Набрав номер токийского международного пресс-клуба и услышав знакомый голос швейцара, я сказал ему:
- Хироси-сан, позвоните, пожалуйста, на международную телефонную станцию и скажите, когда будут вызывать из Москвы Офуцин никофу, - я произнес фамилию так, как ее пишут и произносят японцы, - что я нахожусь в Сасебо по такому-то телефону.
Швейцар ответил: "Хорошо, сэр!" - и повесил трубку.
Сел за столик, заказал пиво. Не успел выпить бокал, как зазвонил телефон. Американец с военной повязкой на рукаве обратился ко мне:
- Вы просили Токио?
Беру трубку и слышу раздраженный голос нашей правдинской стенографистки Серафимы Дмитриевны:
- Передавать будете?
- Буду.
Начинаю диктовать свои четыре странички, названия даю по буквам. Тем временем вокруг меня начинается какая-то суета, беготня... Возле меня появляется дежурный из американского офицерского клуба с повязкой на рукаве, подходят еще двое...
- Простите, а кто вы такой будете? Как вы оказались здесь?
- Я из международного клуба журналистов в Токио.
- А какую газету вы представляете?
- Московскую газету "Правда".
Выставили за дверь, а у меня гора с плеч: репортажто в Москве".
- Не растеряться в критической ситуации - это и есть верный способ умилостивить Случай.
"Дом номер двадцать девять был обыкновенным, слегка закопченным домом боковой парижской магистрали. Нижний этаж занят автомобильной прокатной конторой и гаражом. Во втором этаже на двери несколько табличек с надписями. Позвонили...
Уже пятнадцать минут, как нас пригласили сесть.
На коленях лежит фотографический аппарат. Мой француз уже скучает. А я нет! Я бы просидел еще столько же, разглядывая полуприкрытыми глазами эту заурядную и невероятную комнату.
Ведь стул, на котором я сижу, - он стоит не в партере театра, где ставят историко-революционную пьесу.
Ведь здесь - настоящий царский военный штаб через пятнадцать лет после полного разгрома и изгнания белых армий!"
Таковы вступительные такты репортажа М. Кольцова "В норе у зверя". Он создан и опубликован в 1932 году. Репортер проник в самое сердце эмигрантской контрреволюции под видом французского журналиста. И вот он ждет...
"Начальник первого отдела - генерал Павел Николаевич Шатилов.
Из боковой двери выходит еще не старый мужчина с длинной кавалерийской талией. Он оправляет на ходу пиджак. И предупредительно улыбается двум приподнявшимся со стульев французским журналистам".
Бесценна важность пристальных наблюдений советского журналиста за повадками притаившегося зверя, за обликом белоэмигрантского врага: "На стене у начальника шгаба русской белогвардейщины - маленькая карта Европы и большая карта Маньчжурии. На столе, поверх бумаг, пачка номеров московского журнала "Плановое хозяйство". Зверь, забившись в берлогу, все еще собирает силы к прыжку. Он не выпускает из глаз те места, в какие ему хотелось бы раньше всего вцепиться когтями и зубами...
- ...Мои женераль, вы разрешите сделать снимок?
Он что-то кокетливо бормочет о плохом освещении комнаты. Но доволен, почти в восторге. Он уже видит себя, отпечатанного нежно-коричневой краской во всю страницу роскошного французского журнала. И предвкушает галантный текст: "Известный - ле селебр - русский генерал Поль Шатилофф, глава храбрых русских комбатантов во Франции..." Нет, милый, ты прогадал.
Это совсем из другой фильмы..."
Глава российской контрреволюции тридцатых годов прогадал в заигрывании с международной реакцией, в ставке на расширение своей популярности, как и глава португальской правой эмиграции семидесятых годов. Прогрессивные журналисты во все времена проявляли массу изобретательности и отваги, чтобы выставить на публичное осмеяние зловещие призраки прошлого.
