Вскрытие кончилось. Полунин и Ганичев со студентами вышли в парк, сели на скамью. Ярко светило холодное осеннее солнце, медленно, кружась в прозрачном воздухе, падали желтеющие листья кленов и берез. Ганичев закурил. Пров Яковлевич сидел, опустив лобастую голову, хмурый, всем недовольный. Внезапно почти с бешенством он сказал:
— Если бы еще научиться лечить как следует!..
Ганичев ласково погладил Полунина по плечу. Тот поднялся и ушел.
— Случилось что-нибудь? — спросил Володя Ганичева.
— Нет, — сказал он с коротким вздохом. — Ничего не случилось. Но, знаете ли, с думающими врачами это бывает. Вот припадки вроде только что вами виденного.
Еще вздохнул и добавил:
— Бильрот — недурной, между прочим, был доктор — писал: «Наши успехи идут через горы трупов». Есть, с позволения сказать, врачи, которые с этим легко примеряются и годикам эдак к тридцати спокойно пишут «exitus letalis»[1], а есть вот вроде Прова Яковлевича — в каждом погибшем винит себя. Надо заметить, что двигают медицину вперед главным образом люди полунинской складки… Понятно вам?
— Конечно, понятно, — сказала курносенькая и розовенькая Нюся Елкина. — Но, согласитесь, товарищ профессор, невозможно же всю жизнь переживать: никаких нервов не останется. Во враче все-таки очень важно спокойствие.
— Это совершенно справедливо, — как-то слишком уж кротко согласился Ганичев и ушел к себе в прозекторскую…
Но сразу же вернулся и, не садясь, опираясь на крепкую, дубовую трость, заговорил:
— Петенкоффер и Эммерих приняли внутрь чистые разводки холерных бацилл, причем соляная кислота желудка была предварительно нейтрализована содой. Наш Мечников, доктор Гастерлик и доктор Латапи сделали то же самое. Лет шестьдесят тому назад три итальянца — Борджиони, Рози и Пасильи — уговорили профессора-сифилидолога Пеллицари привить им, молодым и здоровым людям, сифилис. Пеллицари категорически отказывался, но три молодых доктора настояли. А ведь тогда, студентка Елкина, сифилис лечился иначе, чем нынче. Ртутью! Доктор Линдеман делал себе сам прививки на протяжении двух месяцев и через каждые пять дней. Комиссия, назначенная Парижской медицинской академией, студентка Елкина, сделала заключение… Я его хорошо помню: у доктора Линдемана обе руки от плеч до ладоней были покрыты язвами, многие слились, вокруг них острые и болезненные нагноения… ну-с, и так далее, не говоря насчет обилия папул, высыпавших по всему телу. Но доктор Линдеман еще не считал возможным прибегать к лечению. Это, студентка Елкина, по поводу спокойствия, которое вы уже начинаете оберегать…
Толстое лицо Ганичева налилось кровью, он взвизгнул:
— Еще на поздно! На курсы кройки и шитья! В стенографистки! Вообще к маме, к папе, к мужу, к дьяволу!
Погодя Нюся жаловалась:
— Уже и сказать ничего нельзя! И вообще, почему курсы кройки и шитья приплел? У нас все профессии почетны, и стенография ничем не хуже, чем патанатомия…
На красных Нюсиных щеках были размазаны слезы, глаза зло поблескивали.
— Ну и в самом деле — шла бы ты в стенографистки, — неожиданно для себя посоветовал Володя. — Раз ничего не поняла из нынешнего разговора — дуй! Покойнее там и прелестней!
— С другой стороны, нельзя же требовать от каждого врача, чтобы он прививал себе сифилис, — сказал Евгений. — Это по меньшей мере смешно.
Устименко вспыхнул.
— Да никто и не требует! — крикнул он. — Разве об этом шла речь?
«Время безудержно мчит…»
Одна Варвара понимала решительно все, хоть и не занималась медициной. Удивительно она умела слушать и улавливать все самое главное для него, то, чем он жил, что мешало ему спать, что радовало его и печалило. Не зная Полунина и Ганичева, она считала их великими людьми. С Нюсей после того, что рассказал ей Володя, поздоровалась чрезвычайно сухо. А в своем техникуме постоянно делилась сведениями об успехах вообще медицины и, в частности, оперативной хирургии. И это было не потому, что так думал Володя, а потому, что так думала она, слушая его вдохновенные, диковатые и счастливые речи.
Случилось это так: как-то в воскресенье они вдвоем поехали на толкучку порыться в книжном развале. Там бывали недурные книжки. Покуда Володя рылся в старых книгах, Варя нырнула куда-то вбок и замерла от счастья. Под жарким полуденным солнцем, возле старого ковра, на стульчике сидела дама. «Какая-нибудь бывшая графиня», — подумала Варвара. Дама курила из длинного тонкого мундштука папиросу и торговала удивительными вещами: были тут и корсет, и страусовые перья, и какая-то штука, про которую дама сказала, что «оно — боа», и две кофейные мельницы, и поддельные жемчуга, а самое главное — здесь был череп, настоящий человеческий — желтенький, аккуратный череп.
— Почем за эту вещь? — спросила Варвара.
— Мадемуазель интересует череп? — спросила «графиня» и пальцами в митенках постучала по желтому затылку.
— Меня-то вообще интересует скелет в сборе, целиком, — сказала Варя. — У вас случайно нет?
— За кого мадемуазель меня принимает! — воскликнула «графиня». — Скелет в сборе! Где вы можете получить скелет в сборе?
— Завозят в магазин учебных пособий, но только по безналичному расчету, и учреждениям, — рассказала общительная Варя. — А я не учреждение, я частное лицо.
— Да, частным лицам сейчас нелегко, — согласилась «графиня».
Череп Варвара купила. Внизу у него оказалась пластиночка с надписью — это был кому-то от кого-то подарок.
— Может быть, мадемуазель интересуется еще страусовыми перьями? — спросила «графиня».
— Мадемуазель не интересуется ни страусовыми перьями, ни кольцами в носу, ни человеческими скальпами, — сурово заявил вынырнувший из толпы Володя. — Мадемуазель не осколок разбитого вдребезги, а комсомолка. Пошли, Варюха!
Череп Варя завернула в газету, и Володя до самого дома не знал о подарке. Все карманы Володиного пиджака были набиты книгами и брошюрами. Одну, самую тоненькую, он держал в руке и все время ее перелистывал. Дома, измученные толкучкой, пылью, воем граммофонных пластинок, они попили воды из крана, водрузили череп на верхнюю полку этажерки и сели читать шутливую исповедь Карла Маркса.
— Погоди, я тебе лицо вытру, ты весь мокрый! — сказала Варвара.
Она очень любила приводить Володю в порядок. Ей нравилось, когда у него была оторвана пуговица или когда обнаруживался грязный платок. «Какие вы, мужчины, недотепы! — говорила она в таких случаях. — Ничего-то вы не умеете. — И прибавляла: — Кроме отца. Он все умеет. Моряки — такой народ!»
— И воротничок у тебя грязный! — сказала Варя.
— Отстань! — велел Володя.
И спросил, глядя в книгу:
— Ваше представление о счастье, Степанова Варвара?
— Сильная, навечно взаимная любовь! — покраснев, но бойко и громко ответила Варя.
— Садитесь, неудовлетворительно.
Она попыталась заглянуть в книгу, он ее оттолкнул.
— Знаешь, ничего особенно шутливого я здесь не нахожу, — сказал Володя. — Просто, наверное, ханжам это не по вкусу, вот они и объявили исповедь шуткой. Вдумайся, если твои умственные способности тебе позволят…
Володя читал, Варвара слушала, слегка приоткрыв рот, розовая, простодушная, с большим бантом на макушке, совсем еще девчонка.
— Достоинство, которое вы больше всего цените в людях? — спрашивал Володя и отвечал: — Простота! В мужчине? Сила. В женщине? Слабость!
— Я не слабая! — сказала Варя. — То есть не очень слабая…
— Ты не слабая? — спросил Володя. — Это даже смешно, Варька! От вида лягушки, да еще безобидной, древесной, визжишь!
— На ней не написано, что она древесная, а глаза все равно выпученные.
— Она сильная! — сказал Володя. — Посмотрите на нее все, на эту сильную. Противно слушать.
И вдруг Володя ахнул.
— Ты вдумайся! — сказал он. — Вдумайся! Вопрос: ваша отличительная черта? Ответ: единство цели.
— Колоссально! — произнесла Варвара.
— Грандиозно, а не колоссально. Теперь: ваше представление о счастье — борьба! Борьба, понимаешь, Варюха, борьба, вот оно в чем счастье. Теперь: ваше представление о несчастье — подчинение…
— А вот я тебе во многом подчиняюсь, — сказала Варя, — и не вижу в этом особенного несчастья…
— Ты же не так мне подчиняешься, — сурово ответил Володя. — Ты интеллектуально мне, Степанова, подчиняешься.
— Дурак!
— Не дерзи, ничтожество…
Тетка Аглая из другой комнаты крикнула:
— Перестань, Владимир! Опять доведешь ее до слез.
Но они не слышали, они читали, сидя рядом — плечо в плечо.
— «Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение? Угодничество. Ваши любимые поэты? Шекспир, Эсхил, Гете. Ваш любимый цвет? Красный. Ваше любимое изречение? Ничто человеческое мне не чуждо. Ваш любимый девиз? Подвергай все сомнению…»
