Когда я увидел Винсента, преспокойно идущего по 22-й авеню к магазинчику, в подвале которого он обычно разживался дурью, во мне что-то сломалось. Будто бы ангел, сидевший на моем правом плече, взглядом указал мне на «Беретту», ожидавшую своего часа в кобуре , и прошептал: «Дальше ты сам по себе, парень». Я сгреб Винсента в охапку, оттащил в какой-то темный переулок и расстрелял в него всю обойму. Я заставил его выть, подобно дикому зверю, чьи кости перемалывали стальные челюсти капканов. Я заставил его умолять о пощаде. А потом – заткнуться навсегда.
Когда на место происшествия приехала полиция, её встретил безумец, сидевший на трупе с улыбкой победителя. Детективы сразу все поняли, и тотчас надели на меня браслеты, холодным поцелуем вернувшие меня к реальности. Я понял, что серьёзно влип, что в лучшем случае остаток своих дней проведу в камере. Но, на моё счастье, нашёлся человек, для которого я не был психом, изрешетившим человека запросто так. Фрэнк Кастелло. Капитан полиции Города. Он заглянул мне в душу и увидел там пламя нестерпимой муки, сжигавшее всё, чем я так недавно жил. Он всё понял. Вспомнил о своей жене, о том, что и ей нередко приходится добираться домой по ночным улицам. Тогда он не сказал мне ни слова, лишь едва заметно кивнул.
Через неделю меня отпустили. С «Беретты» таинственным образом исчезли мои отпечатки, свидетели не могли припомнить, что видели меня на 22-й авеню, фотографии с места преступления сгорели во время пожара в лаборатории. А без этих материалов я был чист перед законом, принявшим столь извращенную форму, что невольно вспоминается знаменитое «русское зазеркалье»: «В Советской России вы допрашиваете преступника, в современной Америке преступник допрашивает вас». И это было чистой правдой. Закон давал подонкам в разы больше прав, чем их имелось у полицейских. Я не мог принять такую издёвку со стороны Конгресса, ведь на фоне этого фальшивого милосердия в давно уже не советской России расстреливали за второе преступление, если оно было не тяжким, а за тяжкое – на месте, без суда и следствия. Невинные под молот правосудия попадали, но не так много, как пишет об этом жёлтая пресса.
Тогда я понял, что должен делать. Я пошёл вперед, оставляя за собой кровавую полосу мести за тех, с чьей жизнью не посчитались мрази, очернившие Город своими прочными тенетами. Я не брал взяток. Для меня не было присяжных. И я не слушал адвокатов.
Розовые очки упали на асфальт и захрустели под тяжелым ботинком. Мое сознание, извращенное случившимся с Кларой, перекрасило Город так, что для меня теперь существовали лишь черный цвет ночи, красный цвет крови виновных и белый цвет снега, скрывавшего грехи каждого из нас четвертую часть года. Я не знаю, почему теперь зимы стали длиннее. Может, «зеленые» правы, и человеческое безумие, помноженное на нежелание слышать предупреждения самой природы, в самом деле изменило климат старой, израненной, подобно средневековому воителю, Земли. А может, они стали длиннее лишь для меня, став символом бледных и холодных рук смерти, ходившей за мной по пятам, но так и не решавшейся нанести последний в моей жизни удар. Сколько раз ей представлялась такая возможность. И никогда она не делала то, что от нее требовалось. Я продолжал жить, и с каждым новым днем эта жизнь становилась все отвратительнее. Мне пришлось убить своего напарника, Серджио. Человека, созданного в лаборатории, а не рожденного мужчиной и женщиной. Человека, ставшего для меня роднее брата и так подло предавшего братскую любовь. Человека, чье предательство я простил еще до того, как сделал роковой выстрел. Человека, а не пробирочника, как с пренебрежением называли подобных ему «настоящие» люди. Серджио оказался убийцей в одном из дел, что мы с ним вели, и в тот самый миг, как я узнал это, во мне что-то щёлкнуло. Я словно поменялся с ним местами, примерив на себя роль униженного своими создателями бедняги. И с ужасом понял, что поступил бы так же, как он.
Это сыграло роль в деле, в которое меня втянул отец покойной Клары, богач и мерзавец Карл Бенедикт. Если бы не он, я бы спокойно дождался казни, и Господь Бог до сих под мучился бы с тем, куда меня все-таки определить. Но Бенедикт нанял меня для расследования, а вернее сказать – для устранения опасного свидетеля, которого он навязал мне как главного подозреваемого. Будь я прежним Майком Гомесом, я бы пристрелил Блэквуда (того самого свидетеля), не задумываясь. Но я уже не был прежним. Я захотел докопаться о сути, узнать, почему пуля вылетела из дула и, подобно кисти Ван-Гога, оставила густые красные мазки на полу в доме убитого, адвоката и сомнительного друга Бенедикта, Робина Уиллоу. И я докопался. Я узнал правду, от которой меня едва не вывернуло наизнанку. Уиллоу был продажной тварью, за что и был пристрелен самим Бенедиктом. Еще один предатель. «Друг», готовый воткнуть нож в спину за тридцать сребреников. Какой-то частью своего сознания я вновь смог оказаться на месте убийцы, но снисхождения Бенедикт не заслуживал. Он оставался подонком даже в том случае, если бритва Оккама отсекала совершённый выстрел в Робина Уиллоу. Но я сдержался и не завершил его ничтожное существование пулей в голову. Я позволил Фрэнки перевезти Бенедикта туда, где у него не было связей. Где он не смог бы избежать наказания.
Такая «щедрость» еще больше сблизила меня с Кастелло. Он заметил, что во мне многое переменилось, что я перестал быть бездушной машиной смерти и начал немного задумываться о том, что я делаю. Впрочем, от этого клиентов, требовавших отмщения в летальной форме, меньше не становилось. Но не всем я говорил «да». Я выбирал тех, в чьих глаза явственно читалась боль. Тех, кто плакал по-настоящему. И никогда не разочаровывал таких людей.
Моя нынешняя клиентка, приятной полноты мулатка, восемь часов в день раскатывавшая тесто в пекарне О’Бэннона, не пролила ни слезинки с того момента, как переступила порог моего офиса (впрочем, я и жил здесь, поэтому вернее было бы сказать – дома). Она просто разучилась плакать после того, как мразь, порожденная чреслами помощника мэра, Стива Уоррена, переехала на папином автомобиле ее сына двадцать раз. Девятнадцатилетний ублюдок, нареченный Заком, был под воздействием сильных наркотиков и счёл забавным, как труп сбитого парнишки болтается под колесами. Наигравшись с несчастным телом, Зак умчался прочь. Миссис Хиллари – так звали мою клиентку – обратилась в полицию, но отец зверёныша заставил ее отказаться от каких-либо претензий к Уоррену-младшему. «У вас ведь еще один сын есть, – сказал он ей. – А вдруг и с ним что-нибудь случится?». И тогда миссис Хиллари пришла ко мне. Я ведь не вёл смет и не записывал клиентов в какой-нибудь блокнотик. И я не боялся самодовольных кретинов, дорвавшихся до власти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
