Он понимал, что тяжёлый переход с войском до Новгорода-Северского Любава не выдержит. В Глебове оставить её не на кого, да и опасно. Отвезти в Переяславль? Но как на него — конюшего Игоря — посмотрит князь Владимир? Да и кто даст ему с Любавой приют?..
В Киев? До Киева недалеко. За ночь можно доехать. А там Самуил, боярин Славута. Это единственные люди, к которым он может обратиться за помощью. Значит, только в Киев! А что скажет князь Игорь? Как он отнесётся к его поступку? Да и коня княжеского придётся взять. Чтоб было на чём ехать Любаве.
И всё же единственный путь — в Киев! И пускай Игорь думает о нём как хочет!..
— Что со мной, Жданко? — спросила Любава, поднимая голову.
Ждан помог ей подняться.
— Ты ранена! Тот мерзавец зацепил тебя мечом!..
— Что же мне делать? Дедушки нету, я ранена… Куда же мне деваться, Жданко?
— Не печалуйся, я тебя не покину. Мы сейчас поедем отсюда… В Киев.
— В Киев?
— Там у меня есть люди добрые. Они нам помогут… Сможешь ты ехать на коне? Рука сильно болит?
— Болит… Но ехать нужно?
— Нужно, моя милая … Иначе — гибель!.. И ехать поскорее! Чтобы не вернулись эти тати да не застали нас здесь!
- Тогда подай мне кожух и платок — я оденусь. Да в посуднике хлеба возьми в дорогу…
Ждан помог ей надеть кожушок, повязал платок, себе в карман засунул краюху хлеба.
— Пошли!
Во дворе, увидав мёртвого дедушку, Любава опять расплакалась. Ждану пришлось силой вывести её на улицу и с трудом посадить на коня.
— Держись покрепче! — сказал, заправляя девичьи сапожки в стремена.
Потом сам вскочил в седло, и позади хаты они тронулись вниз, к лугу, где до самого леса темнели кусты ракитника и ольшаника…
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Утром, с восходом солнца, Ждан и Любава по льду перебрались через Днепр. Извилистой тропинкой поднялись к Аскольдовой могиле, а там и на гору, в Угорское. Отсюда через голые вершины деревьев уже просвечивались золотые кресты киевских соборов.
Усталые кони свернули на широкую наезженную дорогу. Любава едва держалась в седле. Лицо её осунулось, тёмные глаза погасли, пухлые, когда-то розовые губы запеклись, воспалились. Левая рука безжизненно свисала вниз. Рана и верховая езда совсем лишили её сил.
Ждан ехал рядом и поддерживал её за стан.
— Потерпи ещё немного, любимая, потерпи, — шептал он. — Уже скоро… Вот-вот доберёмся… А там Самуил найдёт знахаря или знахарку.
Он страдал вместе с нею. У неё болела рука, у него — сердце.
Иногда странное происходит с нами: раз или два встретишь случайно человека, поговоришь с ним — проникнешься к нему симпатией или полюбишь на всю жизнь. А особенно, если это девушка, что с первого взгляда запала тебе в душу. И всегда эти встречи такие необычные… Вот так и Любава неожиданно вошла в жизнь Ждана ясною зорькой и стала вдруг такой родной и дорогой, что без неё Ждан уже не представлял самого себя.
^ставив по левую руку Клов, они выехали на высокое взгорье. Стояло погожее предвесеннее утро. Из-за Днепра поднималось отдохнувшее солнце. Над Киевом, который открылся им за широкой долиной, поднимались в голубое небо весёлые сизоватые дымы. Под копытами коней звучно потрескивал молодой ледок…
Но наконец-то и Киев. Знакомая узкая улочка. Вот и Самуилово жилище.
На громкий стук ворота открыл сам хозяин. И, увидав Ждана и Любаву, оторопел.
— Вы? Какими ветрами? Никак не думал. Заезжайте, заезжайте, дорогие гости! — Румяный после тёплой хаты, простоволосый, в кожушке нараспашку, он искренне обрадовался их приезду и, довольный, суетился, ерошил волосы, потирал руки. И лишь заведя коней во двор, внимательнее посмотрел на Любаву, что молча сутулилась в седле, и взволнованно воскликнул: — Да на тебе лица нет, девонька! Что с тобой случилось?
Ждан ловко соскочил на землю, снял девушку с коня.
— Она ранена, дядька Самуил. Ей знахарь нужен, чтобы кровь заговорил, унял… Всю ночь мы сюда ехали из Глебова. Князь Игорь взял его на щит и всех вырубил…
— Князь Игорь? Всех вырубил? Что ты говоришь?..
— Я потом расскажу, дядька Самуил, а сейчас нужно Любаву спасать! Сам видишь — едва на ногах держится…
— Да-да, — заспешил Самуил и, позвав конюшего, велел присмотреть за конями, а сам, как был полуодетым, без шапки, повёл приехавших со двора. — Пошли к Славуте… Пусть он посмотрит.
Несмотря на раннее время, боярин уже сидел за столом и что-то писал. Самуил ещё с порога известил:
— Вуйко, спаси эту дивчину… Это Любава, из Глебова… Я тебе рассказывал, как они с дедом нас приветили и угощали, когда мы с Ждан ом едва в поле не замёрзли.
— Что с нею приключилось?
— У неё рука поранена, боярин, — сказал Ждан.
— Снимай с неё кожух и посади вот сюда, на лавку, — кивнул Славута и, открыв дверь, крикнул кому-то во внутреннее помещение: — Текла, Хорошко, принесите скорей горячей воды, чистое полотно и мой сундучок с зельем! И потом завтрак нам приготовьте!
Пока Ждан снимал с Любавы кожушок, боярин тоже разделся до рубахи, засучил рукава и легонько коснулся повязки на руке Любавы.
Девушка вскрикнула и закусила губу.
— Ей же больно! — крикнул Ждан и шагнул вперёд, словно хотел отстранить боярина от раненой.
Тот пристальным взглядом его остановил.
— Кем она доводится тебе, отрок?
Ждан покраснел. А Самуил хитро прищурился, как делал это всегда, когда ведал что сказать, но предпочитал промолчать. Наблюдательный Славута всё приметил и, не дожидаясь ответа, улыбнулся:
— А-а, понятно — твоя ненаглядная… — и, посерьёзнев, добавил: — Знай, Ждан, ей будет больно, рана, видать, глубокая — вон сколько крови вытекло… Нужно потерпеть, — погладил девушку по голове. — Правда же, Любава? Потерпишь?.. Ложись, голубушка.
Он положил ей под голову подушку, а сам сел рядом на табуретке. К этому времени немолодая полнолицая женщина, наверное кухарка, внесла кувшин горячей воды, а Хорошко, подросток лет четырнадцати — свёрток полотна и сундучок, наполненный знахарскими принадлежностями и маленькими горшочками с мазями. Поставив всё на пол, они сразу же вышли.
Ждан шепнул Самуилу на ухо, уважительно кивнув на Славуту:
— Он, что? И знахарь тоже?
— Всё он умеет, ко всему способный… Куда там до него знахарям! Он у ромейских лекарей учился, а теперь даже их сможет заткнуть за пояс. Князь и княгиня, когда занемогут, только за ним посылают. У него рука лёгкая и глаз добрый, — тоже шёпотом ответил Самуил. — Вот почему я привёл вас сюда. К нему…
Славута осторожно ножницами обрезал пропитанную кровью, заскорузлую повязку, что прикипела к ране, потом водой из кувшина обильно смочил оставшуюся часть её, чтобы размякла. И только потом резким движением оторвал её от тела.
Из раны хлынула кровь. Любава жалобно вскрикнула и тут же потеряла сознание.
Ждан вздрогнул и застонал, словно и ему стало нестерпимо больно.
Славута успокаивая, покачал головой.
— Ничего, ничего! От обморока не умирают. Зато сукровица и порченая кровь отойдут… А это — к выздоровлению…
Он отрезал длинный кусок тонкого выбеленного полотна, густо намазал его мазью, которая пахла и воском, и мёдом, и луком, и корнем аира, и ещё какими-то травами. Затем туго обмотал девушке руку.
Любава открыла глаза, тихо спросила:
— Где я? Что со мной?
Славута погладил её по щеке.
— Всё хорошо, голубушка. Самое худшее позади… Но ты лежи, лежи, отдыхай пока. А мы тут приберём все, поговорим немного, пока Текла завтрак принесёт. А когда подкрепимся, тебе сразу станет легче. Потом ты уснёшь…
Пока Хорошко убирал в комнате, Славута прикрыл Любаву пёстрым одеялом и пригласил мужчин сесть к столу.
— Ну, Ждан, ты с далёкой дороги. Где побывал, что видел, что слыхал? Вижу, нечто недоброе привело тебя с Любавой в Киев… Всё, всё рассказывай!
Чем дольше говорил Ждан, тем печальней становились глаза старого боярина, тем больше хмурился он. Глубокими морщинами покрылся его высокий лоб. А когда рассказал, как по велению Игоря взяли Глебов, как, не жалея ни женщин, ни детей, ни стариков, уничтожали всех подряд, закрыл лицо руками и с болью не сказал — простонал:
— Ох, Игорь, Игорь! Что же ты натворил! Из всех Ольговичей, кроме Святослава, ты мне самый близкий, родной! Как сын! Я тебя, малого, на руках носил, уму-разуму учил! А ты вот как меня отблагодарил … Знаю, горячая в тебе кровь, честолюбивы помыслы, необузданные порывы порой охватывали тебя, но чтобы такое учинить!.. Где же твоё сердце и честь твоя где? Неужто спали они в ту лихую минуту, когда занёс меч на брата своего Владимира, когда затеял котору между князьями?.. А князь Владимир! Смелый сокол наш переяславский! Первый среди ратоборцев в степи половецкой! Как же ты, княже, осмелился оставить братьев своих по оружию на краю поля половецкого? Как решился пойти стезёю татя-разбойника? Кто надоумил тебя разорять землю Северскую с мечом и подлыми намерениями? — Славута умолк и, склонив седую голову на руки, долго сидел в мрачной задумчивости, а потом, видимо, решился на важный шаг и тихо произнёс: — Надобно обо всем рассказать князю Святославу…
