- Дорогой, давай ограбим этого добряка Дики, но давай оставим хотя бы часть денег для себя. Мне так хочется попутешествовать! Индия, Турция... Только один год, Арман. Потом мы вернемся и переделаем мир. Но прежде я хотела бы его увидеть, пока он еще так прекрасен...
Он смотрел на нее с удивлением: уверенная в себе, элегантная, очаровательная женщина, поигрывая зонтиком, прогуливающаяся в поле среди нарциссов. Как далеко она ушла от той взбалмошной потрепанной девицы, которую он подобрал на улице полтора года назад. Он остановился среди цветов, доходивших ему до колен.
- Послушай меня.
Она повернулась к нему, увидела его посуровевшее, почти враждебное лицо, сдвинутые брови и глаза, неизменно яростные, что всегда проявлялось во внезапной неподвижности взгляда. Она схватила его за руку:
- Прости меня. В тебе вся моя жизнь, Арман. Я сделаю все, что ты захочешь. Я легкомысленна, захмелела от счастья и сама не знаю, что говорю. И потом, я целые дни провожу с Дики, которому на все наплевать, и я просто уже не знаю, на каком я свете. Я уверена только в том, что люблю тебя, как никакая другая женщина никогда не любила.
Арман так сильно сжал ее запястье, что она едва не вскрикнула от боли:
- Послушай меня, Анетта. В тебе есть суровость, и это вполне понятно: ты начала страдать так рано и так глубоко, что у тебя осталось только презрение к страданию, ты больше не хочешь о нем и слышать. Ты прошла такую школу невзгод, что в итоге прониклась ненавистью не только к несчастью, но также и к несчастным. Это хорошо известная защитная реакция, впрочем, именно так буржуазия, вышедшая, кстати, из народа, ожесточилась и окопалась в своей ожесточенности... Но есть одно, чего я не понимаю. Ты говоришь, что любишь меня. Как можешь ты кого-то любить, не любя его таким, каков он есть на самом деле? Как можешь ты любить меня и в то же время просить меня полностью измениться, стать кем-то другим? Если бы я отказался от своего революционного призвания, от меня ничего бы не осталось: ты не можешь одновременно требовать, чтобы я отказался от того, каков я есть, и оставался тем, кого ты любишь. Ты знаешь, быть в моей шкуре нелегко. Нелегко быть Арманом Дени. Очень ненадежно. Бывает, просыпаюсь утром и удивляюсь, что ты еще здесь. Тебе следовало бы быть моей силой, а не пытаться подточить мою волю, мои убеждения. Тебе следовало бы...
Он умолк: в ее глазах стояли слезы. Он смягчился: - Я могу сказать только одно: если бы человек всегда уступал тому" что есть в нем наиболее человечного, он бы давно перестал быть человеком.
Глава VIII
Вернувшись двумя днями позже, Анетта не без досады отметила про себя, что коллекция золотых скарабеев исчезла. Она нахмурила брови и довольно сухо поинтересовалась, что с ней стало; Дики взглянул на пустую витрину и с невиннейшим видом пояснил:
- О! Я убрал их в сейф моего банка, на некоторое время. Недавно в нашем районе было совершено ограбление, и я бы сильно огорчился, если бы у меня украли эти редчайшие экземпляры. Новые владельцы могли бы переплавить их в золото. Да простит меня Бог!
Анетта хотела сделать равнодушное лицо, как вдруг ей показалось, что Дики о чем-то догадывается. Это было очень, очень неприятно. Сама мысль, что в голове ее друга могло зародиться подозрение, раздражала и даже возмущала ее. Воистину, это было верхом неприличия. Всю неделю она дулась. И тем не менее Глендейл как будто привязывался к ней все больше и больше. Он постоянно искал ее общества. Он предложил себя в качестве преподавателя английского, и, хотя ей так никогда и не удалось избавиться от своего ярко выраженного парижского акцента, она быстро добилась успеха и вскоре заговорила на этом языке с необычайной легкостью. Их повсюду видели вместе: на концертах, балах, пикниках, плавающими по озеру на яхте или выезжающими в карете на длительные прогулки за город.
Как раз во время одной из таких поездок Анетта, уже возвращаясь домой, сделала короткую, но волнующую остановку в церкви, где она зажгла свечу и из-за этого едва не опоздала к началу покушения на Михаила Болгарского. На следующий день она застала Дики за игрой в крокет с русским послом графом Родендорфом; разумеется, все говорили только об убийстве, все были страшно напуганы. Швейцарские власти, обеспокоенные тем, что терроризм может отрицательно сказаться на индустрии туризма в стране, установили систематический контроль над политэмигрантами, отчего положение Армана и его друзей резко осложнилось. Французское правительство, в свою очередь встревоженное размахом анархистского движения - взрыв в казарме Лобо 18 марта 1891 года произошел лишь несколько дней спустя после взрыва на бульваре Сен-Жермен в доме у советника Бенуа, - предпринимало решительные шаги по выявлению главных экстремистских организаций в Париже. Шомартен, Беала, Симон и сам Равашоль, правая рука Альфонса Лекера, были арестованы и преданы суду. В Базеле собрались лидеры "Черного Интернационала" - черным его прозвали газетчики, - и Арман, в который уже раз, сумел навязать свою точку зрения: никакой передышки, наоборот, необходимо усилить террористическую деятельность, особенно в Париже, с тем чтобы нагнать страху, надавить на присяжных, призванных судить арестованных товарищей, и одновременно доказать общественности, что полиция бессильна и что движение вовсе не пошло на убыль. Было также принято предложение Беляева, русского, покинуть на некоторое время Швейцарию и перевести штаб "Комитета за освобождение" в Италию. Все это, однако, требовало средств, которых боевые группы практически не имели: нападение на банк "Креди Фонсье" в Брюсселе завершилось полным провалом и арестом Кобелева. Возвратившись в Женеву, Арман объявил Анетте о своем намерении ограбить виллу графа Родендорфа, на которую она уже давно обратила его внимание.
Посол России походил на неуклюжего медведя-кутилу, проматывавшего в игорных домах баснословные суммы, что, однако, не мешало ему вести экстравагантный образ жизни и устраивать ужины на сто персон, подавая кушанья на золотых сервизах. Он по уши влюбился в юную госпожу де Камоэнс: он рыдал, валяясь у нее в ногах, после того как она отказалась выйти за него замуж, грозился размозжить себе голову, в связи с чем Глендейл говорил, что "этим он оказал бы первую реальную услугу своей стране". Было решено, что Арман, Альфонс Лекер и жокей проникнут на виллу, пока Анетта будет вместе со своим воздыхателем на балете. К несчастью, позволив себе перед спектаклем некоторые излишества в еде он почувствовал в ложе недомогание уже в начале представления, и друзьям пришлось отвезти его домой. Не на шутку испугавшись, Анетта поспешно возвратилась в гостиницу. В пути Родендорф почувствовал себя лучше и хотел вернуться в театр, однако его друзья, русский генерал Добринский и один из атташе германского посольства, уговорили его ехать на виллу.
Они обнаружили дверь открытой, слуг связанными и с кляпами во рту; внушительных размеров мужчина, с сигарой в зубах и с зажатым в кулаке пистолетом, стоял в вестибюле, в то время как жокей набивал золотой посудой мешки. Арман в эту минуту находился на втором этаже и, приставив дуло пистолета к затылку секретаря, предлагал тому открыть сейф. Лекер мгновенно отреагировал на это вторжение, выстрелив в Родендорфа и ранив его в руку. Арман бросился к лестнице, и, хотя троица и смогла беспрепятственно покинуть виллу, преследуемая лишь неистовыми воплями русского, полиция разослала повсюду их точные приметы, а посол пообещал награду в десять тысяч франков золотом каждому, кто окажет содействие в поимке преступников. Швейцарцы, возмущенные таким пренебрежением к их гостеприимству, подняли на ноги всех осведомителей, и троица оказалась почти в безнадежном положении. Необыкновенная красота Армана, которого газеты незамедлительно окрестили одни "черным ангелом", другие "белым демоном"" гигантский рост Лекера в разительном контрасте с крошечной фигуркой жокея, - все это делало их легко узнаваемыми: о том, чтобы ускользнуть незаметно, не могло быть и речи. Они окопались в мастерской папаши Ланюса, уважаемого часовщика из Берга, щеголявшего в кофейнях у Женевского озера великолепными белыми усами и трубкой тихого отца семейства, у которого, однако, после его ареста полгода спустя было обнаружено такое количество бомб, что ими можно было уничтожить целый квартал. Производя обыск в квартире Армана, расположенной в старом городе, полиция наткнулась на группу русских ссыльных, разглагольствовавших вокруг самовара среди чемоданов, набитых анархистской литературой. Арест Армана и его сообщников теперь казался делом лишь нескольких часов.
На выручку к ним пришла Анетта.
Глава IX
Окна ее номера выходили на озеро. Ночь, казалось, никогда не кончится. Анетта прислушивалась к малейшему звуку шагов на улице, к проезжавшим внизу фиакрам, к причаливавшим к берегу рыбацким лодкам. Она знала, что Арману угрожает смертельная опасность, что без борьбы он не сдастся, однако не сомневалась она также и в том, что он жив и даже не ранен: это была физическая убежденность, она ощущала ее всем своим нутром, как если бы тела их составляли одно целое.
