она убивала его, но и делала его выносливее, придавала ему форму и окрас. Он был крупным мужчиной — не то чтобы необычно высокого роста, но с широкими плечами и мускулистый, жилистый и сильный. Бицепсы у него были мощные и твердые — я не мог обхватить их пальцами обеих рук. Летом он работал с обнаженным торсом и загорал до состояния темной ржавчины, а бледная татуировка на руке, простой якорь, становилась почти незаметной. (Татуировкой он обзавелся еще до наступления совершеннолетия, напившись и заплутав в районе Нюхавн в Копенгагене, а почему он выбрал именно якорь, он и сам не знал, и на море-то никогда не был.) Ладони у него были огромные, грубые, с толстой, словно продубленной, кожей. Один мизинец отсутствовал: он ломал его несколько раз, и в конце концов тот замер в скрюченном положении, как ястребиный коготь. Папа попросил врача удалить его, что тот и сделал.
Во всей его фигуре ощущались десятилетия физического труда, и это было видно невооруженным глазом. Горячий обжигающий асфальт, который он каждый день носил, разгребал лопатой и ровнял, как будто впечатался в его кожу. От него сильно пахло смолой, даже когда он, помывшись, переодевался в другую одежду. Это был его отличительный признак, говоривший о принадлежности к определенному классу.
Когда мы ехали на машине, он мог ткнуть пальцем в заасфальтированную улицу и сказать: «Эту улицу я мостил». Свою работу он любил и мог почти что — если его хорошенько прижать — признаться, что умеет делать ее хорошо. Его профессиональная гордость была ясной и общечеловеческой, рождавшейся от сознания того, что владеешь ремеслом, которым мало кто владеет, что оно созидательно и обладает ценностью в глазах других людей.
Но в душе он чувствовал себя не только и не столько дорожным рабочим. Профессия оставалась лишь словом. Рассказывая о себе, он сообщал, что он рабочий, — именно так он себя и воспринимал. К тому же он, похоже, не сам выбрал эту колею. Рабочим он был с рождения, и эта идентичность досталась ему по наследству. Он был рабочим, потому что некая мощная сила выбрала ему эту стезю. Путь с самого начала был прочерчен на карте.
Но если таково было его наследие, что тогда унаследовал я? Может быть — и тут содержится крошечный и едва заметный сдвиг между поколениями, невысказанный, но явный посыл: нет, ты не можешь выбрать любой путь по своему желанию, и времени у тебя куда меньше, чем ты думаешь, но все же ты свободен и можешь попробовать.
Во время отцовского отпуска случалось, что мы ехали к реке днем, когда было еще совсем светло. Над водой вместо летучих мышей кружились ласточки, издалека почти неотличимые, но движущиеся совершено по-другому. Солнце отражалось в воде, а высокая трава, сухая и жесткая, качалась на ветру.
Однажды вечером мы стояли возле ивы чуть ниже порога.
— Ты можешь переплыть реку в этом месте? — спросил папа.
— Ясное дело, могу.
— Получишь десятку, если переплывешь точно поперек.
— Запросто.
— Но ты должен плыть точно поперек течения, не поддаваясь ему. Если тебе удастся переплыть прямо, не дав течению унести тебя, получишь десять крон.
Я разделся и вошел в воду. Она была холодная и грязная; я заколебался.
— Вот туда, — указал рукой папа. — Напрямую через реку, от этого дерева до камня на другой стороне.
Я зашел глубже в воду и поплыл, и первые метра два все шло хорошо. Я высоко держал голову, ориентируясь на камень на другом берегу. Цель не казалась недостижимой. Но потом я выплыл на середину реки, где течение приобретало силу, и оно подхватило меня, как рука смахивает крошки со стола. Вода потащила меня прочь, я окунулся с головой, хлебнул воды и закашлялся, прежде чем мне удалось повернуться в нужном направлении. На несколько секунд я неподвижно замер посреди реки, словно лодка на якоре, хотя на самом деле остервенело греб против течения. Внезапно я почувствовал, как течение подхватило и понесло меня, так что я изо всех сил кинулся к суше на другой стороне. Выбравшись из воды на дрожащих ногах, я увидел, что нахожусь на четыре-пять метров ниже камня.
Стоя на другом берегу, папа смеялся и показывал пальцем.
— У тебя есть еще одна попытка. Ты же должен вернуться обратно.
— А ты не можешь забрать меня на лодке? — крикнул я ему.
— Нет-нет. Давай. Прямо поперек реки.
Я подошел к камню, отряхнул мышцы от молочной кислоты и снова вошел в воду. На этот раз я сразу повернул против течения и поплыл изо всех сил; с разгона мне удалось проплыть несколько метров наискосок против течения. Какие-то мгновения я находился даже выше ивы на другом берегу, но тут река поняла, что происходит, и, заключив меня в свои мощные объятия, повлекла вниз по течению. Мне все же удалось добраться до берега, где я зацепился за ветку и выкарабкался на сушу, всего на метр ниже ивы.
— Близко; я и не думал, что у тебя получится, — сказал папа и повернулся, чтобы принести рыболовные снасти.
Я остался стоять, обсыхая в последних лучах солнца. Когда он вернулся, я оделся, и мы молча прошли вдоль реки к узкой косе, где стали ловить рыбу удочками в ожидании, когда придет время ставить перемёты. Я поймал маленького окуня, который так неудачно заглотил крючок, что нам пришлось свернуть ему шею, и папа предложил использовать его в качестве наживки. Когда солнце начало гаснуть, над нашими головами быстро и бесшумно пронеслась летучая мышь.
— Пора, — сказал папа.
Десяти крон я, конечно же, не увидел как своих ушей.
