Je n'aspire qu'à l'indépendance — pardonnez-moi le mot en faveur de la chose — à force de courage et [de] persévérance je finirai par en jouir. J'ai déjà vaincu ma répugnance d'écrire et de vendre mes vers pour vivre — le plus grand pas est fait. Si je n'écris encore que sous l'influence capricieuse de l'inspiration, les vers une fois écrits je ne les regarde plus que comme une marchandise à tant la pièce. — Je ne conçois pas la consternation de mes amis (je ne sais pas trop ce que c'est que mes amis).
Il n'y a pas de doute que le Cte W.[oronzof] qui est un homme d'esprit saura me donner le tort dans l'opinion du public — triomphe très flatteur et dont je le laisserai jouir tout à son [gré] vu que je me soucie tout autant [de] l'opinion de ce public que du blâme [et] de l'admiration de nos journaux. [154]
87. П. А. Вяземскому. 7 июня 1824 г. Одесса.
Жена твоя приехала сегодня, привезла мне твои письма и мадригал Василия Львовича, в котором он мне говорит: ты будешь жить с княгинею прелестной; не верь ему, душа моя, и не ревнуй. Письма твои обрадовали меня по многим отношениям: кажется ты успокоился после своей эпиграммы. Давно бы так! Критики у нас, чувашей, не существует, палки как-то неприличны; о поединке и смех и грех было и думать: то ли дело цып-цып или цыц-цыц. Пришли мне эпиграмму Грибоедова. В твоей неточность: и визг такой; должно писк. Впроччем она прелестна. То, что ты говоришь на счет журнала, давно уже бродит у меня в голове. Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым. Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй на лентяе — материалы есть, материалисты есть, но où est le cul de plomb qui poussera ça [155]? где найдем своего составителя, так сказать, своего Каченовского? (в смысле Милонова — что для издателя хоть Вестника Европы, не надобен тут ум, потребна только [-]). Еще беда: ты Sectaire [156], а тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты [157] уступишь ли мне моего Катенина? отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова? Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли — между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золотое к стати поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте — ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай ег о к Бирукову в П.[етер]Б.[ург] и печатай потом через 2 месяца в revue des bévues [158]. Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня — а еще дале [нам] бабушке до Юрьева дня.
Радуюсь, что мог услужить тебе своей денежкой, сделай милость не торопись. С женою отошлю тебе 1-ую песнь Онегина. Авось с переменой министерства она и напечатается — покаместь мне предла[гают] [159] за второе издание К.[авказского] Пленника 2000 рублей. [Как] [160] думаешь? согласиться? Третье ведь [от] [161] нас не ушло.
Прощай, милый; пишу тебе в пол-пьяна и в постеле — отвечай.
Адрес (рукою В. Ф. Вяземской): Его сиятельству милостивому государю князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Чернышевском переулке [162] в собственном доме В Москве.
88. Л. С. Пушкину. 13 июня 1824 г. Одесса.
13 июня
Ты спрашиваешь моего мнения насчет Булгаринского вранья — чорт с ним. Охота тебе связываться с журналистами на словах, как Вяземскому на письме. Должно иметь уважение к самому себе. Ты, Дельвиг и я можем все трое плюнуть на сволочь нашей литературы — вот тебе и весь мой совет. Напиши мне лучше что-нибудь о Северных Цветах — выдут ли и когда выдут? С переменою министерства, ожидаю и перемены цензуры. А жаль….. la coupe était pleine [163]. Бируков и Красовской не в терпеж были глупы [и] своенравны и притеснительны. Это долго не могло продлиться. На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он Бахчисарайский] Фонтан из уважения к святыни Академического словаря и неблазно составленному слову водомет? Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы [164] вообще и посылаю ему лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко РазбойникРомантик. Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем. Ты требуешь от меня подробностей об Онегине — скучно, душа моя. В другой раз когда-нибудь. Теперь я ничего не пишу; хлопоты другого рода. Неприятности всякого рода; скучно и пыльно. Сюда приехала кн.[ягиня] Вера Вяземская, добрая и милая баба — но мужу был бы я больше рад. Жуковского я получил. Славный был покойник, дай бог ему царство небесное! Слушай, душа моя, деньги мне нужны. Продай на год Кавк.[азского] плен.[ника] за 2000 р. Кому бишь? Вот [165] перемены: И путник оживает — и пленник. Остановлял он долго взор — вперял он любопытный взор. И уповательным мечтам — И упоительным. Не много…. ей дней [166] — ночей — ради бога. Прощай.
Адрес: Милостивому государю Льву Сергеевичу Пушкину в С.-Петербург. У Обухова мосту в доме Полторацкого.
89. П. А. Вяземскому. 24–25 июня 1824 г. Одесса.
Я ждал отъезда Трубецкого, чтоб писать тебе спустя рукава. Начну с того, что всего ближе касается до меня. Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покаместь не говори об этом никому. А у меня голова кругом идет. По твоим письмам к кн.[ягине] Вере, вижу, что и тебе и кюхельбекерно и тошно; тебе грустно по Байроне, а я так рад [ей] его смерти, как высокому предмету для поэзии. Гений Байрона [ослаб [?]] бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уж не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. Первые 2 песни Дон Жуана выше следующих. Его поэзия видимо изменялась. Он весь создан был на выворот; постепенности в нем не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-ой [167] песни Child-Harold [168] Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим [169] талантом. Твоя мысль воспеть его смерть в 5-ой песни его Героя прелестна — но мне не по силам — Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братьи негров, [и] можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали [им] нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников, есть законнорожденный их потомок, и наследник их школьной славы. [170] Ты скажешь, что я переменил свое мнение, приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился. Да посмотри, что писал тому несколько лет сам Байрон [сде[лав]?] в замечаниях на Child Harold — там, где он ссылается на мнение Фовеля, французского конс ула, помнится, в Смирне. — Обещаю тебе однакож вирши на смерть его превосходительства.
Хотелось мне с тобою поговорить о перемене министерства. Что ты об этом думаешь? я и рад и нет. Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше. Опозиция русская, составившаяся, благодаря русского бога, из наших писателей, каких бы то ни было, приходила уже в какое-то нетерпение, которое я из под тишка поддразнивал, ожидая чегонибудь. А теперь, как позволят Фите Глинке говорить своей любовнице, что она божественна, что у ней очи небесные, [и] что любовь есть священное чувство, вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, чины своим чередом, Русь своим чередом — вот как Шишков сделает всю обедню [--]. С другой стороны деньги, Онегин, святая заповедь Корана — вообще мой эгоизм. Еще слово: я позволил брату продать [2-ую] второе издание Кавк.[азского] Пле.[нника]. Деньги были нужны — а (как я говорил) 3-е издание от нас не уйдет. Да ты пакостишь со мною: даришь меня и связываешься чорт знает с кем. Ты задорный издатель — а Гнедич хоть и не выгодный приятель, за то уж копейки не подарит и смирно себе сидит, не бранясь ни с Каченовским, ни с Дмитриевым.
А. П.
Пришли же и ты мне стихов.
90. А. А. Бестужеву. 29 июня 1824 г. Одесса.
Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя — лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другого я не получил). Булгарин другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблену без памяти. Я обыкновенно в [это время] таком случае пишу элегии, как другой мажет [?] [нрзб.] свою [?] кровать [?]. [171] Но приятельское ли дело вывешивать на показ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней Звезде — напечатав 3 последние стиха моей Элегии; чорт дернул меня написать еще к стати о Бахч.[исарайском] фонт.[ане] какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же [172] элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел [173] их напечатанными — журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает [обо мне], видя с какой охотою беседую об ней с одним из п.[етер]б.[ургских] моих приятелей. Обязана ли она знать, что она [174] мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным — что проклятая Элегия доставлена тебе чорт знает кем — и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась. Я хотел просто напечатать в Вестн.[ике] Евр.[опы] (единственном журнале, на которого не имею права жаловаться), что Булг.[арин] не был в праве пользоваться перепискою двух частных лиц, еще живых, без согласия их собственного. Но перекрестясь предал это всё забвению. Отзвонил и с колокольни долой. Мне грустно, мой милый, что ты ничего не пишешь. Кто же будет писать? М. Дмитриев да А. Писарев? хороши! если бы покойник Байрон связался браниться с полупокойником Гёте, то и тут бы Европа не шевельнулась, чтоб их стравить, поддразнить или окатить холодной водой. [По[лемика] [?]] Век полемики миновался. Для кого же занимательно мнение Дмитриева о мнении Вяземского или [лучше] мнение Писарева [175] о самом себе. Я принужден был вмешаться, ибо призван был в свидетельство М. Дм.[итриевы]м. Но больше не буду. Онегин мой [раз] растет. Да чорт его напечатает — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом по старому. — Если согласие мое, не шутя, тебе нужно для напечатания Разбойников, то я никак его не дам, если не пропустят жид и харчевни (скоты! скоты! скоты!), а попа — к чорту его. Кончу дружеской комисией — постарайся увидеть Никиту Всеволожского, лучшего из минутных друзей моей минутной младости. Напомни этому милому, беспамятному эгоисту, что существует некто А. Пушкин, такой же эгоист и приятный стихотворец. Оный Пушкин продал ему когда-то собрание своих стихотворений за 1000 р. ассигн.[ациями]. Ныне за ту же цену хочет у него их купить. Согласится ли Аристип Всеволодович? я бы в придачу предложил [бы] ему мою дружбу mais il l'a depuis longtemps, d'ailleurs ca ne fait que 1000 roubles [176]. Покажи ему мое письмо. Мужайся — дай ответ скорей, как говорит бог Иова или Ломоносова.
