— Чего возишь? Ешь смелее. Знаешь, серединка сыта и кончики играют. Так-то.
Поэтому сейчас на сердито-ворчливый тон бригадира кто-то отозвался:
— Кончики не играют, дядя Анисим! — И все засмеялись.
Председатель что-то говорил бригадиру о сенокосе за Черной Гарью. Остальные все молча ели горячую баранью лапшу. Женя, вздохнув — вот уже третий день он не крестит лба перед едой, — взял свою ложку. И тут же забыл о боге. Лапша была очень вкусной. Вообще за всю свою жизнь он не ел ничего подобного. Здесь было все необыкновенным. И огурцы, и хлеб, и молоко теплое, его никак не удавалось довезти до заимки холодным: десять километров по жаре: как не согреться, хорошо, что еще не скисает! И мед прозрачный светло-коричневый, в котором увязли лимонно-бледные пчелиные крылышки.
Женя чувствовал себя хорошо, ел с аппетитом, спал крепко, и все время спились ему красивые, сказочные сны. Вставал отдохнувший, радостный, бежал со всеми к быстрой таежной речушке, купался в бодрящей воде, а потом, взяв в руки вожжи, вез мальчишек и девчонок на луговину, и всю дорогу касалось его спины теплое Иринкино плечо.
Не уезжать бы отсюда век, но дни уходили быстро. Вот и опять тряская дорога, лилии по бокам разбитой неровной колен, катер с белой трубой. На его корме, пугая пролетающих уток, громко поет репродуктор:
Куба, любовь моя.Остров зари багровой!
Песня стремительна, как таежная речка, в которой Женя купался по утрам. Женя слушал. И как после купания в речушке, по телу вдруг прошел холодноватый бодрящий озноб.
Слышишь чеканный шар?Это идут барбудос.Небо над ними, как огненный стяг.Слышишь чеканный шаг?
Он даже не заметил, что сам поет; не зная слов, воспроизводит одну мелодию. Первое, что он увидел, были Иринкины глаза, золотистые, с распахнутыми в восторге ресницами. Потом Катькино лицо с розовым полуоткрытым в удивлении ротиком.
«Что они?» — подумал он. И замолчал.
— Это ты пел? — спросила негромко Катька. — А ну-ка еще, а?
— Ну, что ж ты? — Катька потеребила ею за рукав.
Иринка вдруг улыбнулась, кивнула головой:
— Спой!
Хасан куда-то побежал, и через минуту смолкший было репродуктор снова бросил в воздух, размахнул над волнами песню.
Куба, любовь моя!..
Женя запел.
— Черт знает что, — сказал Хасан, когда голос Жени смолк. — Шурик — Эсамбаев, этот — Огневой!
На вопросительный Катькин взгляд торопливо пояснил:
— Есть в Киеве такой артист Константин Огневой. Голос!..
Он взъерошил густые смоляные полосы и сказал гортанно, с едва заметным кавказским акцентом:
— Пачему я без всяких талантов?
Катька от нетерпения затопала ногой, начала убеждать Женю учиться пению.
— Музыкальная школа у нас есть? Есть. Время у тебя найдется? Найдется… Может, ты еще светлом будешь. Понимаешь? — И постучала его по лбу изрезанным осокою пальцем.
Женя смущенно улыбался.
Когда катер причалил, девчонки, как козы, стали прыгать на берег и визжать: мальчишки не сильно, но решительно подталкивали их в спину. Женя оглянулся на противоположный берег. Теперь с ним будут связаны самые лучшие, самые светлые воспоминания. Как хорошо было!.. И вспомнил мать, ее исступленный взгляд. Холодок прошел по сердцу. Предчувствие недоброго охватило его. Он сразу помрачнел.
— Мы завтра на двенадцать и кино пойдем. Ты придешь? — спросила его Иринка. Он кивнул машинально.
Иринка тут же отбежала от него счастливая, не приметив тревоги в Жениных глазах. Хасан потряс его за руку, попрощался Сережа, Шурик-Би-Би-Си предложил что-то насчет художественной самодеятельности. Потом они пошли в одну сторону, а Женя повернул в другую.
Он шел и чувствовал, как с каждым шагом грузнеют ноги, словно легкость, влившаяся в него за пять дней в Раздольном, здесь переставала действовать. Еще издали он увидел свой дом, высокий неприступный забор — и сразу стало душно.
Вздохнув, подергал железное кольцо. Слышал, как взвизгнула в доме дверь. Мать спросила: «Кто?» и открыла калитку. Одним взглядом Кристина отметила в сыне все: и выцветшие от солнца волосы, и загар крепкий, здоровый, но лицо у сына было невеселое. Какая-то искорка промелькнула в ее синих глазах, но тут же она схватила Женю за руки:
— Приехал? Жив, здоров? Ну, слава тебе господи… Слава тебе господи… — заговорила она торопливо и потащила в дом.
Она ни о чем его не спросила. Ходила светлая, часто крестилась и что-то шептала. А потом стала рассказывать Жене про реку Иордан, про пророка Давида… В комнате, в сумерках голос ее звучал особенно проникновенно, с той страстной взволнованной сдержанностью, которая всегда действовала на Женю. Он притих, слушал. Смотрел на мать. Видел только тонкий овал ее лица и блестящие огромные глаза. Муки Давида приводили его в трепет, человечность — восхищала. А голос матери все лился и лился, пеленой окутывал сознание, заставлял видеть только то, о чем она говорила.
— Помолимся за него, сынок? — просила мать.
И он, потрясенный судьбою неизвестного ему пророка, с готовностью пошел за ней в темную комнату, опустился на колени.
…Уже совсем поздно пришел к ним брат Афанасий. Широко перекрестившись, поздоровался с Женей, присел напротив.
— Понравилось тебе? — спросил он просто.
Перед Жениными глазами сразу же побежала светлая с легкими курчавинками на быстрых волнах неглубокая речка. Он увидел широкую, залитую солнцем луговину, услышал смех, песни, ощутил запах сена, зеленого с голубыми глазками запутавшихся в нем колокольчиков.
Коротко, от нахлынувших чувств, ответил:
— Да.
— Да-а, — повторил брат Афанасий. И встал. — Силен бес, — с волнением заходил он по комнате. — Силен, силен враг человечества. На какие только козни не идет! Ты думаешь, что? — Резко присел он около Жени и положил ему на плечо руку с суховатыми короткими пальцами. — Я помню, я тоже был мальцом. Тоже тянуло меня на игрища, на веселье… Опутывает бес человека своими тенетами. Сегодня попляшешь, завтра поиграешь, на послезавтра за занятием этим забудешь о боге. Вот и все. И готово тебе горяченькое место на том свете — пекло. — Врат Афанасий опустил голову, тяжело вздохнул. — Бог создал землю не для веселий, а для испытаний. Чем больше ты тяжестей возложишь на себя здесь, тем лучезарней будет твоя вечная жизнь там. — Он подмял палеи к потолку. — И только с именем бога! Только с одним этим именем, сын мой, ты обретешь истинное счастье!
Требовательно и грозно при этих словах прозвучал голос брата Афанасия. Женя невольно подумал, что ни разу, почти ни разу не вспомнил он в Раздольном о боге. И вскинул глаза. Брат Афанасий сидел, опустив голову, и лицо его было горестно-скорбным.
— Жаль мне людей скудоумных, скудомыслящих, — проговорил он тихо, с такой печалью, что у Жени спазмой сдавило горло. — Живут, веселится. А того разве не ведают, — в гневе брат Афанасий выпрямился, — что вся эта жизнь — тлен, что все прахом уйдет в землю, что вечное, нерушимое только у престола божьего!.. Так что же веселятся, что безумствуют? — у брата Афанасия затрясся подбородок, глаза налились слезами. — Ведь гореть им там за грехи их земные в геенне огненной. — Он взмахнул руками, схватился за голову, закачался.
— Брат Афанасий, брат Афанасий! — вскочив, дернул его Женя за плечо. — Брат Афанасий-й!..
Дрожащей рукой брат Афанасий указал Жене на скамейку.
— Ты сядь, сядь… Со мной ничего… Скорблю и… мука… что змей, сердце гложет. Сподобил меня господь бог светлое слово нести вам. А паства моя земной заразе подвержена. Вот и ты… — Он посмотрел на Женю серенькими, глубоко запавшими и полными слез глазами. — Мать о тебе по вся дни плачет. Не чует твое сердце дитячье, на какую муку ты свою доселе чистую душеньку готовишь.
Женины глаза расширились.
«Не надо, — пытался сказать он. — Не говорите, не надо. Мне страшно». Но не было голоса. Он почти терял сознание.
— Откажись! — наклоняясь над ним и впиваясь в него стальными буравчиками глаз, проговорил брат Афанасий. — Откажись от смеха, от шуток, от веселья. Откажись от друзей. Одни друг, брат, отец — бог! Помни это.
— Да, да, да… — захлебываясь, стараясь уйти от этих глаз и от других, никогда раньше не виданных, неумолимых, залепетал Женя. И все его худенькое тело забилось мелкой, знобящей дрожью…
Глава XV. Снова черные тени
Женя в кино не пришел.
— Опять эта Кристя! — сердито сказала Катька.
Иринке было грустно. Вчера ей было весело, всю дорогу до дома она неизвестно чему улыбалась. А когда легла спать и вспомнила Женин взгляд там, на заимке, даже засмеялась.
— Ты чего? — спросила бабушка.
