Уфф… Сделали. Поставили машину на колёса.
Стоит она, радуется, как выздоровела. А говорят, что железная! Ну и пусть, что железная, а всё равно радуется, когда целая и исправная. Это заметно.
Едва отмылись от грязи, и сразу за стол. Дарья Глебовна нервничала на нарушение режима. Плотно отобедали. Даже очень плотно. Такой борщ и такие картофельные котлеты я в жизни ещё не ел, оказывается. Просто отпад, а не борщик с котлетками, объеденье… Дарья Глебовна заметно радовалась, суетилась, подливала, подкладывала. У мальчишек едва щёки не лопались, – тоже проголодались. А как же, если б не они, разве ж мы бы справились.
Так впятером всё остальное время и провели, теперь уже на кладбище. До самых сумерек. И нашли, всё что надо, и привели всё в порядок, пусть и с мозолями, и с трудом, но сделали. Могилки и моих родственников, и Саньки Рогозина родственников, и Шестопаловых, и Булавиных, и Горшковых… моих одноклассников, и родственников Звягинцевых… Все проходы к ним подправили, все подходы подновили. Где завалившиеся надгробные кресты подняли, где выровняли памятники, столики, скамейки. Разобрались с травой, мусором. Теперь всё видно, и понятно. И на душе легче стало, и дышать свободнее, и главное, не так стыдно. Осталось совсем не много: подновить, подкрасить. Но это позже. «Эх!.. Родные мои! родственники! земляки! простите, не обижайтесь! Я очень виноват перед вами! Очень! Но я здесь… Я с вами! Я исправлюсь. Да, да, обязательно исправлюсь. Я обещаю!» Там и выпили, помянули. Как и положено. Вернулись по-темну.
Ладони горят от набитых мозолей. Припекает спину, плечи, руки. Кажется, обгорел я на солнце, ох, обгорел!
Уже поздний вечер.
Темно. Мы во дворе избы Саньки Рогозина. Друга моего. Я уже говорил, в Чечне он погиб. Стоим с Мишелем у старенького рукомойника, плещемся. Я ему даже душ прохладный из лейки на открытом воздухе сделал. Худой, вижу, мальчишка, но жилистый. Обмыл его, обернул полотенцем. Теперь он меня из ковшика поливает, льёт на шею. Спину, чувствую, плечи, больно печёт, тереть нельзя. Обгорел. Не вовремя обгорел. Ух… Чем-нибудь смазать бы… Ооо… Мишка отчего-то сосредоточен и задумчив.
Наклонившись ко мне тихим голосом спрашивает:
– Дядь Женя, а зачем люди живут?
– В каком смысле? – не понимая ещё, переспрашиваю.
– Ну, что так вот… – Мишка, скривившись, кивает головой в сторону кладбища.
– А… так вот! – Вздыхаю. – Так вот, конечно, нельзя… Но… – Незнаю что и сказать ему. Сказать, что человек – царь природы, высокоорганизованное существо – ситуация не та. Что – земляной червь, трава, тоже неправильно, но, опять же…
– Почему, Палыч, люди так плохо живут, почему? – Мишка заглядывает в глаза, будто крючком меня за душу цепляет. – А?
– Ты про здешних людей спрашиваешь? – Пытаюсь отделаться от Мишкиного серьёзного тона. – Или вообще?
– Да, – коротко бросает Мишель, как удар в солнечное сплетение, указывая глазами на рукомойник, грязный таз под ним… – И вообще.
– А, вообще! – Приняв удар, тяну с неопределённой интонацией. Сложный вопрос, взрослый, больной.
Как объяснить ему, городскому пацану, видевшему жизнь только из окна папиной машины, иллюминатора самолёта, монитора компьютера и дверей Макдоналдса, что… Эти вот люди действительно не при чём. Что они, как и большинство в стране, достойны большего, что от них просто отказались, выжав как лимон и выбросив на помойку. Что они тоже люди, такие же, как и там… Говорить серьёзно? Отшутиться?
– Мишка, не сыпь мне соль на рану.
– Нет, ты не шути, – откровенно уже злится на меня Мишка, понимает, что увиливаю. – Я серьёзно тебя спрашиваю. Почему?
– Ну, если серьёзно, – беру полотенце, осторожно промачиваю воду с воспалённых от солнца рук, плеч… – И без деталей причинно-следственных связей… В общем, вследствие тяжёлых, вернее, плохих условий труда и жизни, произошёл естественный отток людских ресурсов в промышленные центры страны, – ты читал, наверное. Люди там, в городах и осели. Размножились, мутировали, как вид – стали городскими. Появилось множество других лёгких профессий… эмм… умственного труда, не физического. С хорошими деньгами, с приличными условиями жизни, труда, отдыха. Люди стали свысока относиться к селу, деревне, к маленьким городкам. Как твои родители, например…
– И ты?
Ну, инквизитор Мишка, ну, вмазал!
– Да, и я тоже, – злюсь, но ещё держу себя, сдерживаюсь. Киваю головой. – И я! – А что, так и есть, приходится признавать. – Но я… – Принялся было с жаром оправдываться, но остановился. А действительно, что я? Почему и я? Я ещё и хуже. Ху-же! И городским не стал, и от села оторвался. Хорошо хоть не спился там, в городе, не забичевал. – Хм! Хороший вопрос, Мишка, ты задал. Уложил меня наповал, на лопатки. – Признаюсь ему. – Да, я тоже плохой. Наверное, даже хуже многих. Наверное…
– Ладно, – пропуская моё самобичевание, требует Мишель. – Не ври на себя. И что потом?
– А что потом? А потом, Мишель, суп с котом. Люди, не заметив, оторвались от земли, от корней… От самого своего надёжного в жизни: от родителей, хлеба, природы, речки, чистого воздуха… Вот, ты, например, видел какой сегодня красивый закат был? Заметил?
– О, да, видел. Где-то на видео такой же красивый, кажется, был… помню.
– Вот-вот, на видео, – кривлюсь лицом, ехидничаю. – Мишка, дорогой ты мой! Там же, от твоего видео-, такой же широты нет, понимаешь, раздолья нет, запахов.
– Нет, японцы уже предлагают, я читал, – сощурив глаз, перебивает Мишка. – Видео с запахами. Да! С любыми.
– Да пошли они, – я чуть не выругался, но успел рот закрыть, чтобы не указать направление тем японцам. – Со своими запахами… У нас свои запахи есть, настоящие. Ты знаешь, что такое рыбалка, а? А что такое костёр?
– Костёр знаю, когда папа шашлыки на шашлычнице жарил. Дым ещё такой противный, едкий! И рыбу видел: и живую, на море, и в аквариуме…
– Сам ты шашлык в аквариуме, – оскорблённо обрываю его. О чём с ним говорить!
На что Мишка весело и заливисто взрывается смехом. Хохочет неожиданному сравнению.
– В аквариуме… ха-ха… насмешил, капитан… шашлык. Так не бывает. Рыба на углях бывает, а шашлык в аквариуме… Ну, Палыч, ха-ха… – Мишка отсмеялся, и вновь спрашивает серьёзным тоном. – И что потом?
– То есть, что потом?
– Что делать теперь?
– А, теперь?
– Ну да. Здесь же люди… Сам же говорил… Они же живые… Ещё!
Вот это вопрос! Здорово он меня подцепил. Загнал в ловушку. Будто не понимая, смотрю на мальчишку: может шутит, смеётся? Нет, вижу, глаза серьёзные. В лице не хитринки, ни смеха.
– Ты серьёзно спрашиваешь?
– Ну да, а как же!
– Менять здесь всё надо… Я думаю. Помогать. – Не очень веря в то, что говорю, но произношу желаемое.
– Вот! – Обрадовано восклицает мальчишка. – Правильно Палыч думаешь. Молодец. Соображаешь! Здорово сказал. Менять здесь всё надо. Жизнь в смысле.
– Это как?
– А вот так… пока люди живы. Сам же сказал. Мы же с тобой много чего можем, да?
– Мы?
– Ну да! Ты, я, мой папа, мама. Мы – все. Люди!
– Мы – все! – я шокирован, растерян, не ожидал такого оборота. Мы, как единицу в абстрактном смысле измерения я знаю, а чтоб в конкретном… Сильно! Но я не знаю такой. Хотя, почему бы и нет. Согласно бормочу. – Ну да. Конечно!
– Ю вери найс бой! – неожиданно пафосно произносит что-то по-английски мальчишка, я – то сам учил немецкий. – Ай-м вери глэд фрэндшип ту ю! – восторженно закончил и дружески, громко шлёпает рукой по моей голой спине.
– Ай-й! – прогибаясь от жаркой боли, кривлюсь я. – Там же сгорело всё! Не видишь? Ааа!..
– Ой, Палыч, дядь Женя, извини! Я не знал… Вижу, как индеец красный, я думал – это наследственное… От встречи с Родиной!
– Я вот, как дам тебе сейчас по шее – от встречи с Родиной! Пошли быстренько к Дарье Глебовне, к доктору, пока я совсем не сгорел, пусть поможет.
– Пошли!
– Кстати, а чего это ты там по-английски только что прошпрехал? – вроде бы равнодушно спрашиваю, не показывать же парню, что совсем тёмный я человек.
– Я? – удивился Мишка, и отмахнулся, видимо забыл уже. – Да ничего. Это я так…
До Дарьи Глебовны мы не дошли. Нас перехватили гонцы.
Двое, осветив тусклыми фонариками наши фигуры и лица, едва не в голос воскликнули.
– О, да это как раз Палыч, с мальцом! Они. Добрый вечер, мужики! – Поздоровался один. Голос хриплый и низкий.
– Вы это куда? – Спросил другой. На нас пахнуло остаточным самогонным перегаром. Или вчерашним, или застарелым.
– А мы за вами! – Не дав нам ответить, резюмировал первый голос. В темноте не разобрать было, чьи это голоса.
– Вечер добрый! – Отвечаю, хотя уже довольно поздно для вечера. – А что такое?
– Айда, пожалуйста, за нами, сейчас узнаете. Собрание у нас.
– Да. Экстренное, – подтвердил второй голос.
– Судьбоносное, – подчеркнул первый голос. – Народ за вами послал.
– Актив послал, – со значением уточнил первый голос и дополнил. – Пока не поздно…
