– Айда за мной. Я покажу. Я знаю. – И не оглядываясь, деловито пошагал.
– Ишь ты, ишь ты, как вышагивает!.. – глядя на Гошку, поощрительно заметила Дарья Глебовна. – Тот ещё Пинкертон-Анискин будет. Чисто его дед в молодости: тот тоже везде первым был… – И вспомнив деда, вновь вроде на него осерчала, всплеснула руками. – Трубку он курит… Думает он! Индюк думал, думал, да в суп попал. Вот.
Умывание ледяной колодезной водой, я знаю, Мишке тоже не пришлось по душе. Поэтому он, я это видел, двумя пальцами, по одному от каждой руки, осторожно омыл только глаза, и едва губы со щеками. Так и шёл потом к полотенцу крючком согнувшись, застыв, чтобы ни одна дополнительная капля холодной воды не упала на его священное, «закалённое» тело. Но сам завтрак прошёл на очень доброй и вкусной душевной ноте. Дарья Глебовна с удовольствием потчевала мальчишек и меня свежеиспечёнными пирожками с картошкой и чаем со сгущёнкой. Вот это действительно было вкусно! Мальчишки, в свою очередь, прячась от Дарьи Глебовны, подкармливали под столом двух спокойных и вальяжных кошек, и одного шустрого подростка щенка. Щенок, вислоухий ещё, рыжий с чёрными редкими подпалинами на морде, спине и боках, напрочь сейчас обалдевший от любви и внимания к себе, не столько ел, сколько всё быстро проглатывал. При этом, успевал щедро лизнуть мальчишек где в руку, где в нос, весело отталкивая ленивых кошек, ловко отбирал и у них всю еду. Правда, это получалось не всегда. Часто, при виде замахнувшейся на него, с острыми когтями, кошачьей лапы, он пружинисто отскакивал, останавливался, недоумённо крутил башкой, как бы говоря, я же шучу, играю, балуюсь я! Ну, чего вы? Шуток не понимаете? Обиженно сверкал тёмно-коричневыми, с глубокой синевой, весёлыми глазёнками, но тут же прощал обиды, забывал, расталкивал собою кошек, опасливо задрав вверх, на всякий случай, голову, вновь бросался – то ко мне, то к Гошке, то к Мишелю.
– Ты долго там под ногами будешь выпрашивать, а, Шарик? Ирод ты бессовестный! Я ж тебя только что накормила!.. – Вслушиваясь, Шарик на секунду останавливался, удивлённо поворачивал к ней свою лохматую лобастую голову, наклоняя её – то на одну сторону, то на другую, будто не веря, к кому этот, понимаешь, странный вопрос, и вновь, взбрыкнув, принимался радостно скакать. – Уйди сейчас же, я сказала, сгинь, леший! Распрыгался тут. Ну-ка, брысь, все, пошли сейчас же на улицу. Пошли! – Покрикивала Дарья Глебовна, а в голосе слышались ласковые, поощрительные нотки. Живность это слышала, сообразно и поступала – и в ус не дула: прыгала, скакала, шипела и толкалась… Веселым получился завтрак. Жизнерадостным!
– Ешьте, ешьте, ребятки, я ещё испеку. – Привычно гремела бабуля то ковшиком, доливая в чайник из ведра воду, то шаркая сковородой по плите, то хлопая печной дверной заслонкой, расталкивая кочергой, шурудя там, прогорающие в печи дровяные угли. – Вкусно, нет? – поминутно спрашивая.
– Вкусно, вкусно! – энергично кивал головой, едва не задевая при этом носом о столешницу маленький Гоня, принимаясь за очередной золотисто поджаристый пирожок с мягкой картофельной начинкой внутри. – Очень!
– Умм! Очень вкусно! – глотая окончания слов, подтверждал и Мишель. – Ага! Очень вкусно!
– Мамка-то, поди, в городе, не часто такие печёт? – заранее предполагая ответ, уже осуждая, кажется, спросила бабуля.
– Такие?! – Рассматривая, Мишка с особым интересом повертел перед глазами надкусанный уже пирожок, со вздохом подтвердил. – Не часто. – И уточнил. – Вообще не печёт.
– Как это… – ахнула бабуля. Она, конечно, предполагала что-то подобное, но не до такой же степени. – Не печёт! Она! Вообще?! – Даже руку горестно поднесла ко рту.
– Да, вообще. – Честно признался Мишка, перебрасывая с руки на руку следующий, обжигающий пирожок.
Не находя слов, бабуля удивлённо замерла.
– А чего же она там тогда делает, в той своей Москве? – придя в себя, воскликнула бабуля. – Чем она вас с отцом, бедных, кормит?
– Меня… – Припоминая, Мишка даже приостановился: чем-чем… И вновь запихивая в рот пирожок, без энтузиазма перечислил. – Эти… разные каши, супы, соки, овощи. Полезные, в общем. Всё с витаминами и минералами. Вот.
– Эээ-иэ! – Бабуля передразнила. – С минера-алами. Хвоста бы ей накрутить, твоей мамке, чтоб знала, как одними камнями-минералами ребёнка кормить. А надо чтоб пирожочки были, блинчики, борщик, котлетки… Ты, Мишечка, например, любишь котлетки?
– А я всё люблю, баб Дарья! Я всё ем. – Вместо Мишки, с готовностью сообщил Гоня.
– Я знаю, Тонечка, – ласково кивнула головой бабуля. – Ты у нас молодец: всё ешь. Не то что твой дед, умник, понимаешь… Я гостя, Мишечку сейчас спрашиваю…
– Котлетки… – едва справляясь с набитым ртом, переспросил Мишка. – Да, конечно, люблю котлетки, очень.
– А голубцы?
– Голубцы… – Мишка, раздумывая, озадаченно жевал…
– А драники? – чувствуя уже пробелы, видя их, заглядывая Мишке в глаза, победно перечисляла Дарья Глебовна,
– Драники? – Мишка перестал жевать, удивлённо поднял брови… В каком это, мол, смысле?
– А я и драники тоже всегда люблю. – Вновь сообщил Гоня.
– А беляшики? – не слушая Гоню, наступала бабуля. Мишка задумчиво жевал, заняв глухую оборону. Дарья Глебовна повернулась ко мне. – Женечка, скажи, это правда, что там так плохо люди питаются? Али ленивые все стали?
– Не сказать, чтобы ленивые, но… – я тоже чуть растерялся. Слушать слушал, но, когда за ушами у тебя трещит от вкусной еды, не до социологических исследований, короче, не успел я приготовиться. Но слышу, говорю голосом диктора. – Сбалансировано там кормят. – В автоматическом режиме выскочила почему-то фраза из рекламы кошачье-собачьих продуктов. Чёрте что! – В общем, – злясь уже на себя, машу рукой. – Что по телевизору рекламируют, тем и кормят. Стараются, по крайней мере.
– Во-во! По телевизору! – Явно осуждая, пропела баба Дарья, и укоризненно качнула головой. – То-то, я гляжу, парень у тебя шибко квёлый. Сам-то ты ничего, а вот ему обязательно нужно хорошо питаться. Нужно! Не одну ж только голову парню развивать… А и всё остальное. Не даром, сказывают, городских мальчишек, ноне, в армию уже и не берут. От одних сапог они уже к обеду устают, дистрофики! Не говоря, чтобы винтовку ещё какую за собой таскать…
– Гранатомёт, – жмурясь, то ли от яркого солнечного света, льющегося в окно, то ли от бабкиного непрофессионализма, со знанием дела поправляет Гошка, и добавляет. – Или автомат.
– Молодец, Гонечка, правильно, – улыбнувшись, восклицает Дарья Глебовна. – Конечно, автомат. Как это я, старая, обмишулилась! – Ласково погладила мальчишку по голове, похвасталась гостям. – Ну всё он знает. Всё. Четыре года, а будто энциклопедия ходячая. Настоящий этот… вундеркинд. Ага!
– Пять… – Гошкино лицо выражало уже другую гамму чувств: досаду и осуждение. – Почти пять… Четыре года и шесть месяцев… – произнёс солидно и с гордостью. – Уже.
– Ух, ты! Уже! – Баба Дарья только теперь, кажется, в полном объёме оценила свою оплошность, даже отступила на пару шагов. – Извини, Гонечка, запамятовала. Старая уже – памяти-то никакой. Помню, что большой, а на сколько большой – ветром из головы напрочь… Извини. Конечно, почти пять. Пять лет. Скоро уже и женить будем.
– He-а, не скоро. – Опять по-взрослому отмахнулся Гошка, лице теперь отражало не прикрытое сожаление.
– Почто так? – бабка будто споткнулась, застыла в явном недоумении.
– А, деда сказал: никакой свадьбы, пока женилка не выросла, – мальчонка с горечью вздохнул, и опустил глаза. – А она не растёт.
– Кто, – притворно ахнула баба Дарья. – Невеста или женилка?
– Женилка! – отворачиваясь, в сердцах бросил Гошка.
Ха-ха-ха… Хо…
Трудно до этого было сдерживать смех, но сейчас уж невозможно. Я предательски не вовремя рассмеялся. В след рассмеялась и Дарья Глебовна. Обнимая мальчишку, гладя по голове, успокаивала его.
– Вырастет, Гонечка, женилка, вырастет. Не думай об этом. А если ещё и в деда своего пойдёшь, да в отца, охальников таких, прости меня Господи, тебе цены у девчонок не будет. – Гошка, не понимая причины смеха, на всякий случай надул губы, вроде обиделся. – Я тебе говорю, баб Дарья говорит. А я всегда правду говорю, ты ж знаешь! – Вытирая глаза от смешливых слёз, бабуля распрямилась. – Ладно, посмеялись и будет. О чём это мы тут дельном говорили, я запамятовала?
– Про автомат, – напомнил всё тот же Гоха. Лицо его было уже спокойным и серьёзным, как природа перед сменой ночи и дня. Но вдруг, оно вновь изменилось, отражало уже ощущение разливающегося тёплого солнца или вкусной конфеты во рту. – А мне в армии гранатомёт дадут, я знаю… – сладко жмурясь, сообщил он. – Или пушку.
– Пу-ушку! – баба Дарья, в восхищении, эхом повторила. Потом, серьёзно, как на весах, мысленно, прибросила весомость Гошкиного желания, оценив, сказала. – Конечно пушку, Гоня. Тебе – только пушку. Чтоб один раз бабахнул по врагам, сразу и окончательно, и конец войне. Да! – Кивнув головой, добавила. – Так оно и будет. Ага! – И спохватилась. – Ты ешь, ешь, Мишенька. Мы тебя здесь, не боись, я говорю, откормим. Откормим-откормим! Поправишь здоровье. Сильным здесь станешь.
