— Мы нашему Костеньке с пеленок твердили:
«Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». В жизни романтические иллюзии только помеха. Трезвость, практицизм, необходимость получения настоящей профессии — вот что мы старались ему внушить. И посмотрите, какой он вырос! Его товарищи очертя голову влюблялись, очертя голову женились… И кто они сейчас? Костенька тоже был влюблен, но он знал: прежде всего учеба. Поехал в Москву, поступил в университет, встретил девушку — москвичку из хорошей семьи… Нельзя сказать, что это была бешеная страсть — у нее тоже трезвая голова. Но ничего, зато он остался в Москве, защитил диссертацию. Вы много видели, чтоб в тридцать лет получали лабораторию?
А потом был Чернобыль (наши знакомые — киевляне). В Киеве началась паника, люди стремились разбежаться кто куда. Сесть на поезд было практически невозможно. Но за Костиных родителей мы не волновались. У Кости была машина. Конечно же, он их вывезет — так мы думали. И ошиблись! Нет, он не признался в своей трусости, а очень разумно, рационально, без лишних эмоций объяснил, что у него двое детей и он не может себе позволить становиться инвалидом. «Трезвая голова», то есть Костина жена, была полностью солидарна со своим мужем.
В другой ситуации родители, может быть, и порадовались бы плодам своего воспитания, но в данном случае они испытывали совсем иные чувства.
Родителей Кости, конечно, было очень жалко, но вообще–то в таких случаях хочется задать вопрос: а на что, спрашивается, вы рассчитывали? Почему вы думали, что со всем миром у вашего сына будут одни отношения — рационально–практические, — и только с вами лирические?
Романтизм не только закаляет душу и дает силы жить, но и служит как бы сладкой оболочкой для того, чтобы ребенок лучше принимал и усваивал традиционные нравственные установки. Романтические примеры облегчают формирование «сверх–я» — кодекса чести, на который ориентируется человек.
— Помилуйте, какой кодекс? Какая честь? Вы что, с луны свалились? Люди забыли, что это такое! Ни у кого ни чести, ни совести не осталось!
Ну, во–первых, у многих осталась. Просто бессовестные больше бросаются в глаза, и поэтому кажется, что их много. На самом деле они всего лишь заметней, и это свидетельствует как раз в пользу того, что люди не забыли понятие совести.
А во–вторых, у всех людей есть слабости, все когда–нибудь совершают дурные поступки. Но необходимо при этом помнить, «что такое хорошо, а что такое плохо», где черное, а где белое. Важно, чтобы были точки отсчета. Самое страшное (то, что мы, к сожалению, видим сейчас все чаще и чаще) - это когда нечего нарушать, потому что нет образца, нет верха и низа, нет «хорошо» и «плохо». Что ни сделаешь, все «нормально».
— Ну ладно, допустим, — устало согласится читатель, — допустим, героическая романтика для чего–то нужна. Но зачем нужен этот старый, траченный молью отечественный хлам? У современных детей и герои должны быть современные. А их вон сколько! Терминатор, Супермен, Арнольд Шварценеггер, Брюс Ли, Клод Ван Дам…
Мы не будем сейчас обсуждать, нравятся нам эти герои или не нравятся. Это действительно вопрос вкуса. Тут важно другое. Пример для подражания должен быть высоким, но не далеким. Мы уже упомянули о необходимости иметь своих, отечественных героев, но потом отвлеклись и не сказали почему.
Потребность в романтическом, возвышенном (и об этом мы тоже вскользь упомянули) имеет иррациональную природу. Стремление приблизиться к богам, уподобиться им иррационально, поскольку боги сами иррациональны, непостижимы разумом. Герои, для того чтобы вызвать не просто восхищение, а желание подражать, должны затрагивать в человеческой душе самые глубинные струны, иначе говоря — архетипическую сущность.
Возьмем Латинскую Америку. Казалось бы, испанским завоевателям–конкистадорам удалось принести туда все свое: язык, архитектуру, образ жизни, даже религию. А вот с героями все оказалось не так просто. При этом надо отметить, что в испанской истории чего–чего, а героев хватает. Однако в Латинской Америке почитаются сейчас другие герои. Прежде всего герои борьбы за независимость: Боливар, Сукре, Панчо Вилья.
— А то, что герои должны быть не только сказочно–былинными и не только историческими, но и современными, — что ж, это правда. И надо отдать должное прежней власти: в данном вопросе она вела себя очень мудро. Герои и героические культы создавались, насаждались, поддерживались. «Свято место» не пустовало ни одного дня. Герои революции, герои гражданской войны, герои первых пятилеток, герои Великой Отечественной, герои–целинники, герои–космонавты…
А что мы видим сейчас? Ничего не видим. Но, может быть, героев действительно нет? Но как тогда быть с людьми, которые пожертвовали собой, бросившись гасить чернобыльский пожар? Или с тем парнем, который помогал людям выбраться из горящего автобуса во время крупнейшей московской аварии на Дмитровском шоссе и скончался в больнице от ожогов? Герои? Несомненно. Но кто даже сегодня, по прошествии совсем малого времени, кто знает, помнит их имена? Не всех вместе («герои–чернобыльцы»), а каждого в отдельности?
Правда, была одна попытка в августе 91–го. О трех погибших юношах какое–то время говорили, называли их имена. А потом… До того ли?!
Зато усиленно вдалбливается, что быть героем — занятие неблагодарное, что все равно этого никто не оценит. Льготной квартиры — и то не видать. Какая уж там слава и благодарная память потомков!
Конечно, хорошо, что кто–то борется за справедливость, плохо только, что порочную тактику государственной власти преподносят как трагический закон жизни. Дескать, вот оно как все устроено: ты живот положил за круги своя, а тебе — кукиш.
А теперь представим себе ребенка «в предлагаемых обстоятельствах», по выражению К.С. Станиславского. С одной стороны — общество, которое сегодня, по сути дела (если называть вещи своими именами), разрешает и даже поощряет трусость. С другой стороны — родители, которые хотят видеть своих детей отважными. (Одна из самых распространенных жалоб родителей, обращающихся к нам за помощью, — это жалоба на страхи, и ни от кого мы ни разу не слышали, что он стремится воспитать труса.) И, наконец, с третьей стороны — иррациональная, глубинная, архетипическая потребность в романтической героике, мечты «о доблести, о подвигах, о славе», которые непрерывно вступают в конфликт с общественными установками.
Такое разнонаправленное давление неминуемо вызывает психический стресс. Психика теряет точку опоры и, соответственно, равновесие. Этого не выдерживает даже взрослый человек, а ребенок и подавно.
Сегодня мы пишем о трагических последствиях отказа от традиционной нравственности, еще довольно смутно представляя себе их масштабы и конкретные проявления. Увы, все только началось, и «расцвет» мы увидим тогда, когда у нынешних детей появятся свои дети.
Но уже сейчас кое–что становится очевидным. К примеру, заметный рост и обострение детских страхов. Год назад из десяти детей, которых к нам приводили, страхами страдали двое–трое. В этом же раду бывало, что лечебная группа (не специально, а так складывалось!) вся, целиком — а это 7–9 человек состояла из «фобиков», как на психиатрическом жаргоне называют людей с теми или другими навязчивыми страхами.
Более того, мы подозреваем, что и лечить детские неврозы, психопатии, психотравмы и другие подобные состояния станет значительно сложнее. Пускай не все психотерапевты в отличие от нас возводят традиционную нравственность в ранг одного из основополагающих принципов лечения. Но практически все в работе с пациентом опираются на общепринятые моральные нормы. Скажем, в групповой психотерапии очень часто апеллируют к понятиям смелости, товарищеской взаимопомощи, чувству локтя. А к чему они будут апеллировать, когда эти нормы перестанут быть общепринятыми и вообще принятыми? Получается, что крушение идеалов выбивает почву из–под ног не только пациентов, но и врача.
Но самое главное и самое печальное заключается в том, что романтика все равно не уйдет из нашей жизни. Да–да, не удивляйтесь, мы сознательно написали слово «печальное», ибо неистребимая, неизбывная романтическая потребность не находя нормальных способов проявления, все равно проявляется, но уже патологически.
Многие эксперты кинорынка недоумевают, почему наивные мексиканские телесериалы пользуются несравненно большей популярностью у наших телезрителей, чем американские и австралийские, хотя последние гораздо более профессиональны, динамичны, с богатыми натурными съемками, острыми сюжетами.
А чего тут недоумевать? Все так понятно! Именно латиноамериканские сериалы оказались наиболее созвучны традиционным для России романтическим представлениям о любви и верности, дружбе и предательстве, бедности и богатстве. А вот романтика торы на бирже, романтика отчаянной борьбы за наследство и за место под солнцем — что поделаешь! — как–то здесь не идет… Ведь в «Богатых» важно не то, что они богатые, а что они «тоже плачут».
