Огонь заплясал в камине.
Марина поднялась, увидев, что я смотрю на нее, потянулась, поднявшись на цыпочки, отбросила с лица волосы.
— Красивая?
Я засмеялся, протягивая к ней руки. Она на цыпочках вошла в мои объятия. Наши губы встретились, и опять все случилось, как и накануне ночью, — трепетно, радостно.
Солнце слепило глаза. С деревьев падали сосульки. Зима вернется, но пока —весна.
— Марина.
Она обернулась, подождала, пока я догоню ее. Пошли рядом.
— Смотри, какое солнце.
— Да, — она зажмурилась.
Я поправил ремешок автомата.
— Слушай, а почему на Поляне ты выбрала меня?
Выстрел зеленых глаз.
— Ты не похож на других.
Марина взяла мою руку.
— Посмотри, какие тонкие у тебя пальцы —они совсем не загрубели от жизни в Джунглях.
Я невольно усмехнулся.
— Ты чего?
— Знала бы ты, сколько этими руками я пригвоздил игроков… А единственный игрок, одолевший меня, был похож на обтянутый кожей скелет…
— Расскажи, — загорелась она.
Пришлось рассказать, как мне оставили Теплую Птицу у Восточной балки.
— Наверное, игрок решил, что твари доделают начатое им, — вспоминая желтолицего, проговорил я.
— Нет, — Марина покачала головой. — Он просто пожалел тебя.
Я пожал плечами.
Весна, и правда, оказалась короткой. Небо заволокло тучами, пошел снег.
Железная дорога снова извивалась перед нами.
Почему мы не остались в доме с камином? Почему собрались и ушли?
Я сплюнул на снег: что осталось за спиной, того не существует —это и есть Джунгли.
Вынырнув из лесу, к железной дороге прикорнула испещренная колдобинами автодорога, посреди которой замер фургон —черная развалюха, напоминающая оскалившую зубы тварь.
Марина свернула с насыпи.
— Ты чего?
Она не ответила, коротко махнула рукой.
На фургоне —едва заметная картинка: румяная женщина подает такому же румяному мальчику тарелку с чем-то желтым.
— Андрей, помоги.
Я обошел грузовик. Марина боролась с металлической створчатой дверью —ржавые чешуйки летели на снег из-под ладоней.
— Зачем тебе это?
— Помоги.
Я вцепился в створку.
— Погоди, Марина. Пальцы оттяпает на хрен. Отпускай!
Едва приоткрытая дверь снова захлопнулась, снег вокруг нас порыжел.
Я отлучился в лес, вернулся с толстой палкой. Марина сидела на корточках, чертя пальцем по снегу.
— Как думаешь, что там? — она кивнула на дверцу.
— Посмотрим.
Вставив рычаг в щель, надавил что было силы. Поначалу не чувствовалось ничего, кроме равнодушного сопротивления металла, но затем —щелчок, и дверь распахнулась, да так резко, что я едва успел отскочить в сторону.
Марина охнула.
Фургон был доверху набит продолговатыми ящиками, целыми и невредимыми.
Я залез внутрь и выкинул наружу один ящик. Ударившись, он распался.
— Ананасы, — воскликнула Марина.
Это слово породило всполох в моей голове: празднично накрытый стол, елка, украшенная гирляндой, включенный телевизор. Андрюшка хмуро ковыряет вилкой в тарелке, рядом с ним —Марина Львовна. Входит Галя —в руках у нее зеленая банка.
— А посмотрите, что я припасла! Ну-ка, Андрюшка, открывай!
— Открывай скорее, Андрей, — взмолилась Марина.
Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики, залитые белесым соком.
— Какой запах!
— Держи, — я протянул банку Марине. Она отпила сока.
— Вкусно.
Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.
Я открыл банку для себя.
Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.
— Неплохо, — сказал я, отшвырнув пустую банку. — Бывшие, наверное, по праздникам это ели?
Марина наморщила лоб:
— Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть… Богатые ели свежие каждый день, а бедные —на праздник.
— А это тогда для кого? — я кивнул на коробки.
— А это, наверное, для бедных —на каждый день. Или, может, для путешественников —таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?
— Всполох, — я замялся. — Похоже, Андрюшка открывал эти банки по праздникам.
Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.
— Выходит, у тебя сегодня большой праздник.
Для нее Андрюшка и я —это одно и то же…
Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес. Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали остовы каких-то зданий.
Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.
Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную воду.
За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на значительном расстоянии, застилая солнце, — высилась ржавая стена, оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.
— Московская резервация, — прошептала всезнайка-Марина, положив руку мне на плечо.
12. Невидимые стрелы
В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе. Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей, слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.
У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели пить.
Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил, наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в Обнинск, просил: «Мама, купи «чебурашку». Мать сердилась:
— Потом по туалетам тебя таскай!
Но все-таки покупала.
Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь. Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных «жигулей» и «волг», окинули ленивыми взглядами: «Нет, не поедет»; лишь один —порядку ради —окликнул: «Парень, в Медынь?».
Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки, гудящей народом.
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все —новые.
Сразу за памятником героям 1812 года —частный сектор, полукольцом огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по —столичному.
За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки, за спинами —длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.
Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет. Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду, преимущественно из Москвы.
«Отдыхают люди», — позавидовал Андрей.
У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.
«У, зверюга, — подумал Островцев. — Понавыводили, сволочи».
Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого —луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка —маковки сверкают на солнце.
Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.
Андрей вошел в калитку. По тропинке —мимо кустов смородины и крыжовника —к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем —голос:
— Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.
— Вам кого? — спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.
— Я к Анне Владимировне.
— А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
— Ну, пройдите, — вздохнула та. — Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
— Да, — соврал Андрей, переступая порог.
— Так может —передать что? Оставляйте смело —я мама ее.
— Нет, — Островцев замялся. — Мне бы лично…
Здесь было царство запахов —приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу —грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе —букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.
— Чаю не хотите?
— Нет, спасибо.
— Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.
Андрей кивнул.
— Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
— Я на станции Родинка живу.
