И тут стали происходить события. Подкатили сразу три огромные, будто бы распластанные машины — два укороченных «утюга» «ЗиЛ»-117 с охраной, плюс приземистый «советский «каддилак» — 114-я модель. Телеоператоры растерялись, не зная, позволено ли им снимать прибытие ОВП. Но на всякий случай запечатлевали тайком — для истории.
Прикрепленные живо исполнили ритуальные маневры, и показался виновник переполоха — министр обороны Устинов. Дмитрий Федорович неторопливо приблизился к Арсению Ромуальдовичу и крепко, с размаху, пожал ему руку.
— Здорово, — прогудел он. — Что ж ты не позвонил, а? Совершенно случайно узнал, что ты здесь, да и когда — за завтраком!
— Етта… — развел Вайткус руками. — Тревожить большого человека…
— И как тебя только Марта твоя терпит, не понимаю, — проворчал Устинов. — Ну, докладывай.
— Слушаюсь, товарищ генерал армии! — ухмыльнулся Ромуальдыч, и коварно выхватил меня со второго плана. — Знакомьтесь. Миша Гарин. Он по этим делам… Ну-у… Как минимум, полковник!
Министр обороны поправил папаху, отчего в очках поблекли «зайчики».
— Докладывайте, товарищ полковник, — в рокочущем голосе Устинова не слыхать было шутейности, лишь в прищуре глаз угадывались смешливые огоньки.
— Лучше один раз увидеть, товарищ генерал армии, — улыбнулся я, по эстафете подзывая деда Егора со товарищи. Фронтовики несмело приблизились. — Перед вами офицеры, солдаты и сержанты, прошедшие всю войну, от Москвы до Берлина, а кое-кто и японцам жару давал. Вы ничего необычного в них не замечаете?
Министр приглянулся, пожимая плечами.
— Да нет… Здравия желаю, товарищи красноармейцы!
— Здравия желаем… тащ… министр обороны… — отпасовали деды.
— У них нет ног, Дмитрий Федорович, — ровным голосом сообщил я. — Ампутировали выше колена.
Тут Ефимов не сдержался.
— Тридцать лет! — воскликнул он дрожащим голосом. — Тридцать лет сиднем просидел, прям, как тот богатырь, как его… Илья Муромец! А теперь — вот!
Дед Егор сплясал что-то по мотивам «Яблочка».
— Без ног? — не веряще нахмурился Устинов.
Дед Егор молча задрал штанины, и толпа ахнула на тусклый блеск модулей.
— Во! — тоненько крикнул Скоков, двумя пальцами обжимая «ногу» выше колена — штанина собралась в жгут.
— Поразительно… — прогудел министр.
— Это модульные протезы, — сказал я со знанием дела. — И мы хотим, чтобы все наши фронтовики, потерявшие ноги на Великой Отечественной, получили вот такие модульники. Они это заслужили!
Наши захлопали, тут и зрители подключились.
— Я вас очень прошу, Дмитрий Федорович, порадейте за инвалидов! Хватит и одного цеха при авиазаводе, где и титан найдется, и углепластик, и толковые слесари. Понимаю прекрасно — лишние хлопоты, зато к тысячам старых бойцов вернется счастье ходить!
— Похлопочу, — добродушно буркнул министр, и уважительно пожал мне руку. — Ромуальдыч, свяжешься со мной. Лады? А вас, — он блеснул очками на гавриков и гавриц, — приглашаю на открытие партсъезда!
Устинов будто бы не замечал бликовавших объективов, а журналисты кружили вокруг, как осы над медом, снимая все подряд с упоеньем истинных ценителей — явились на выставку детского рисунка, а угодили на вернисаж Пикассо!
Остывая, я проводил глазами отъезжавшие «ЗиЛы», и прошелся по влажнеющему снежку. Пригревает…
Зрительское «оцепление» распалось — люди облепили чудеса автотюнинга, судили, то ли оценивая, то ли прицениваясь, громко восхищались или молча качали головами, крутились вокруг ветеранов или наших девчонок — по интересам. Подставляя лицо солнцу, я благодушествовал, жмурясь в релаксе.
— Здравствуй.
Можно сколь угодно долго повторять «не люблю», но стоит однажды услышать голос «бывшей» — и сердце даст сбой. Я медленно обернулся.
Передо мной стояла Инна. В финской дубленке, во французских сапожках, модных — на платформе… Одета и обута шикарно, но я не сразу узнал недавнюю фантазерку, готовую изумляться причудливому разбегу жилок на крылышке стрекозы.
Инна Видова лишилась своей косы, постригшись под каре. Не сказать, что стало хуже, просто она променяла свой образ на заемный, чужой, растиражированный, и… Как-то поблекла «Инночка-картиночка», подурнела слегка. Возможно, это всего лишь следствие ранней беременности, всего того биохимического переворота, что творился в теле юной женщины. И чудовищного стресса аборта, расшатавшего тончайшую гармонию.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ничего, время — хороший лекарь. Молодость возьмет свое, шрамы затянутся… Но не забудутся.
— Привет, — сказал я. — Как жизнь?
Забавно, что мне не столько ответ Инны интересовал, сколько моя реакция на девушку, в которую однажды влюбился. Такое впечатление, что мы встретились впервые. В шаге от меня стояла не та Инна, что доводила меня до слез. Той «Хорошистки» больше не существовало.
Все эти мысли текли плавно и спокойно. Не частил пульс, не пресекалось дыханье, не сохли губы. Во мне прорастало странное ощущение новой потери — моя школьная любовь исчезла, как призрак до третьих петухов.
Видова молчала, склонив голову, а после неловко пожала плечами.
— Не знаю, — она слегка вздернула брови, как будто удивляясь собственным выводам. Подумала, и добавила: — Не так, как хотела. Хотя… Я получила всё, о чем мечтала. Я снимаюсь в кино, у талантливейшего режиссера, но того счастья, что рвалось из меня осенью, больше нет. Выдохлось мое счастье… И… вот, — Инна вытянула руку, растопырив пальцы — на безымянном маслянисто светилось обручальное кольцо. — Я замужем за красавчиком, которого не люблю. Не жалею, не уважаю… Не верю ему, не надеюсь на него, а порой просто ненавижу! У меня никогда не будет детей… — она бросила скользящий взгляд на бывших одноклассниц, и на переносице у нее залегла складочка. — Да, я понимаю, что заставила тебя страдать… А ты… Ты смог меня простить? Ты не обижаешься больше?
— Нет, — честно ответил я на последний вопрос. Меня в этот момент сковало ожесточение. Этот ноющий текст с трагическими перепевами… Инночка сейчас говорит от себя или снова играет? Нет уж, хватит с меня театра одного зрителя. — А на что мне обижаться? Тебе хорошо удалась роль влюбленной девушки, да и образ ревнивицы раскрыла вполне достоверно, по Станиславскому. Но постельную сцену со мной ты так и не сыграла.
Синий взгляд померк, стал безжизненным, больным. Инна молча развернулась и ушла. Толкаясь, растворилась в толпе. С глаз долой…
За спиной гулко кашлянули и сказали басом Славина:
— Там за тобой… К-хм… Машину прислали.
— Минуточку, — буркнул я.
Слишком много событий на мою больную голову! Я почти физически ощущал, что вот сейчас, в эти вялотекущие мгновенья, моя жизнь и судьба колеблются в точке бифуркации. Не сегодня-завтра многое изменится так, что перетряхнет мои будни, всё «житие мое» наизнанку вывернет. А хватит ли сил остаться самим собой?
Я приблизился к девчонкам, окружившим Марину. Они жались к ней, будто к старшей сестре, хотя та же Рита или Альбина были одного роста с «Роситой».
— Пока, подружки, — улыбнулся одними губами. — Я давно во все это ввязался, так что… Ладно, плюнем на интеллигентские замашки! Все будет хорошо, но фиг его знает, когда оно, это все, кончится. В общем… Послезавтра обязательно сходите во Дворец съездов. Если не появлюсь, езжайте домой, не ждите. — Я изобразил ухмылочку: — Не пропускайте уроки, а то Полосатыч обидится!
Девчонки разом качнулись, и обступили меня, потянулись губами, будто снова делясь энергией.
— Пока! — вытолкнул, поражаясь: я еще способен краснеть!
— Пока, пока! — зазвенело вразнобой. — Мы будем ждать! Все будет хорошо, в общем-то! Ой, да конечно!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Крепясь, я бодро помахал рукой и сел в подкатившую «Чайку», вяло удивляясь нежданному почету. Кроме молчаливого водителя, на переднем сиденье устроился еще один тихоня, а я развалился на заднем. Без охраны.
Машина тронулась, мягко переваливаясь на снежных наметах.
«В прекрасное далёко мы начинаем путь?..»
