о тихом Доне.
Песни были и грозные, воинственные, где вспоминалось об исторической борьбе с турками, и лирические на тексты Смирненского и Вапцарова.
Вот вышел коренастый морячок в бескозырке с аккордеоном и запел под собственный аккомпанемент, подмигивая нашим девчатам, сидевшим в первом ряду на самых почетных местах:
Под густой, под заветной сосною Ты до звезд простояла со мною…
С каждым новым куплетом песня становилась все задорнее, все заразительнее, все завлекательнее. И вот уже подтянули наши девушки, и я слышу, как ведет мелодию Катин, от самого сердца идущий голос:
Ой красивы над Волгой закаты…
Ты меня провожала в солдаты.
А потом выступали физкультурники, и акробаты, и юмористы. Не все тонкости болгарского языка доходят до нас. Но мы смеемся вместе со всеми. Мы чувствуем себя дома, у своих, близких нам друзей. И нет никаких границ, разделяющих нас.
А потом общий болгаро-русский хор:
Самое синее в мире… Черное море мое…
Берег опустел. Где-то далеко на Варнинской башне прогремели двенадцать полночных ударов. Мои товарищи давно уже вернулись домой. Строгая наша бригадирша пересчитала всех, точно наседка своих цыплят, и ушла на покой.
Крепко спал и сосед мой по комнате Антти Карилайнен. А мне не спалось. Я вышел к морю. Широкая лунная дорожка уходила к самому горизонту. Где-то вдали шли несколько лодок, и от каждого взмаха весел взлетали целые снопы золотых искр.
Я взобрался на прибрежную скалу, и передо мной на берегу, на песчаной косе, уходящей в море, возникли два силуэта. Нашу сибирячку я узнал сразу. Она сидела на камне. А он стоял перед ней и что-то говорил, взмахивая рукой… Я не слышал слов, но он несомненно читал стихи…
Сначала я усмехнулся, вспомнив, как наша мать-бригадирша успокоенно шла в свою комнату, уложив своих питомцев… Потом устыдился — еще увидят, подумают, что выследил.
А потом просто перестал обо всем этом думать…
Мне все это казалось прекрасным. И очень чистым. И целомудренным. Эта ночь. И море. И звезды. И потоки искр, стекающих с весел. И зарождающаяся любовь. И стихи. И мечты о счастье. Может быть, именно за это счастье боролся сибирский доброволец Иван Макаров, пришедший пешком из Красноярска в Одессу, из Одессы на Шипкинский перевал. Чтобы через восемьдесят лет здесь, на берегу Черного моря, встретились под звездами его правнучка и сын болгарского партизана. Может быть, это и было то завоеванное счастье, которое так страстно ждал Иван Ганев. Кто знает. Кто может знать, как это началось и как кончится?! И не для того, чтобы завершить сюжет все исчерпывающей и завершающей концовкой, я пишу сейчас этот рассказ.
Ты спрашивал меня, Иван Ганев, что такое счастье. Может быть, Катя Макарова лучше ответила тебе, чем я…
Прометей
Глезос, дорогой! Отдай решетку,
Я тебе отдам свое окно…
М. Светлов
Освобожденный из тюрьмы 15 декабря 1962 года Глезос
вновь занял свое место в первых рядах борцов за дело мира и прогресса.
(Из газет)
Герою Манолису Глезосу присуждена международная
Ленинская премия.
(«Правда» 1 мая 1963 года)
Семьсот лет до нашей эры эпический поэт древней Эллады Гесиод поведал миру о том, как титан Прометей выступил против бородатого Зевса, осмелился вступить в борьбу с самим господином Вселенной. Он похитил небесный огонь и передал его людям.
Разгневанный Зевс пригвоздил Прометея к скале и велел своему орлу ежедневно клевать печень богоборца. Но впоследствии герой Геракл убил орла и освободил Прометея.
С каким волнением читали мы в юности посвященные Прометею гневные строфы Байрона, который погиб, сражаясь за свободу греков.
Мы мечтали когда-нибудь попасть на родину Прометея, в древнюю Элладу, и увидеть те места, где воевал Байрон… Но много еще было дел на нашей собственной земле. И многие, многие годы, боевые и бурные, прошли до того дня, когда мечта воплотилась в жизнь и я очутился в Элладе… Именно так романтически, а не прозаически мне хотелось называть эту древнюю страну.
И вот я стою в центре Афин перед памятником лорду Байрону.
Благодарная Греция увенчала Байрона лавровым венком… Памятник, однако, показался неинтересным, маловыразительным.
Я вспомнил, с какой любовью всего шесть лет назад в Москве читал мне стихи Байрона на греческом языке Манолис Глезос. И долгие разговоры на берегах Балтийского моря с моим другом, греческим поэтом Петросом Антеосом, влюбленным в Байрона.
Я вспомнил проникновенные стихи Ярослава Смелякова о замечательном поэте, отдавшем свою жизнь за свободу Греции, и о пареньке, стоящем у газетной витрины на московском бульваре и мечтающем о судьбе Байрона. Он думает, этот паренек, о далекой легендарной стране, где борьба с фашизмом еще не закопчена.
Он не может
В ряды твоей армии стать,
По врагам твоей армии
Очередь дать.
Не гранату свою
И не свой пулемет —
Только сердце свое
Он тебе отдает.
…Душной ночью
Заморский строчит автомат,
Наделяя Европу
Валютой свинца.
Но, его заглушая,
Все громче стучат
Сердце Байрона,
Наши живые сердца…
Тучный носатый афинянин, сидевший на одной из скамеек, окружавших памятник, тяжело поднялся и подошел к нам.
— Это Байрон, — сказал он на плохом французском языке.
— Спасибо… Мы догадываемся. Переведены ли его стихи на греческий язык?
— Он англичанин.
— Спасибо… Кое-что мы знаем и об этом. По я спрашиваю о греческих переводах…
— Он умер.
То ли запас французских слов нашего собеседника оказался не столь велик, то ли на этом ограничились его познания о Байроне — ответа на наш вопрос о переводах мы так и не получили.
Впрочем, он оказался очень милым человеком, этот афинянин, оперный певец. Узнав, что мы русские, он тут же сообщил, что преклоняется перед Мусоргским. О…
Жил-был король когда-то…
«Я это пою на русском языке», — сказал он нам.
Он совсем расчувствовался и даже пригласил меня и двух моих спутниц на чашку кофе… Но нам надо было спешить. Нас ждал Акрополь…
…Мы осмотрели все, что полагалось осмотреть в этом царстве вечности и неувядающей красоты.
Развалины храма Зевса Олимпийского, и остатки театра Диониса, и могила принца Филопага, и тюрьма
