Если когда-либо два человеческих существа и были созданы друг для друга, то это, несомненно, Элоиза и Абеляр. Физически они подходили друг другу, они сами об этом говорят, и этому можно верить. Но дело еще и в том, что уровень развития у них был одинаков, о чем свидетельствует их переписка. Абеляр — великий философ своего времени, а Элоиза была одарена умом не менее щедро, чем преподаватель, которого вскоре начала смущать и сбивать с толку его ученица. Гармония, установившаяся в их отношениях, оказалась тем полнее, что оба они в любви были новичками, неискушенными и невинными. Первый мужчина и первая женщина, полюбившие друг друга. Никто из них прежде не уступал соблазну, не предавался плотским утехам. Любовь предстала перед ними в самой цельной, самой совершенной форме, в том виде, в каком она явилась Адаму и Еве, как рассказывается в Книге Бытия, им открылся рай, сад радостей земных. «Чем более эти радости были новы для нас, тем более мы им предавались и тем долее мы не могли насытиться». И Абеляр несколькими фразами рисует картину, довольно яркую, дающую представление о времени наслаждений: «Под предлогом учения мы всецело предавались любви; уроки предоставляли нам возможность осуществлять те тайные слияния наших тел, стремление к коим порождала любовь; книги бывали раскрыты, но во время уроков чаще звучали слова любви, чем философские рассуждения, чаще раздавались звуки поцелуев, чем следовали толкования, мои руки чаще протягивались к ее груди, чем к нашим книгам, любовь чаще отражалась в наших глазах, чем наши взоры обращались к текстам. Чтобы отвести от нас подозрения, я иногда даже наносил Элоизе удары, но то были удары, наносимые любовью, а не гневом, нежностью, а не ненавистью, и были они слаще и приятнее любого бальзама. Что сказать? В нашей пылкой страсти мы прошли все фазы любви; все, что страсть может породить в воображении относительно изысканных любовных ласк, мы испытали, исчерпав сей источник до дна». Элоиза тоже развивает эту тему: «Какая королева, какая принцесса не позавидовала бы моим радостям и моему ложу?»
Эта несравненная страсть нашла свое превосходное выражение в литературе. Кроме дышащих жаром страниц переписки, дошедших до наших дней, она выразилась в стихах, то есть, следуя обычаю того времени, согласно которому поэзия неизменно сопровождалась музыкой, она выразилась в песнях. «Вы обладали двумя дарованиями, созданными для того, чтобы с первой же минуты встречи покорить сердце любой женщины: талантом поэта и талантом певца». В наше время можно только подписаться под словами Элоизы, и мы не без изумления отмечаем про себя тот факт, что во времена Элоизы и Абеляра поэт-певец обладал такой же силой притягательности и обольщения, которой обладает в наше время шансонье, ибо Абеляр не хранил в секрете и не поверял одной лишь Элоизе песнопения, что он слагал в ее честь. «Вы сочинили множество любовных песен и стихов, и их повторяли повсюду благодаря несравненной приятности и изяществу как в смысле поэзии, так и в смысле музыки, так что имя ваше постоянно было у всех на устах. Сладкозвучие ваших мелодий не позволило даже людям необразованным забывать их, именно это и заставляло женские сердца томиться и вздыхать по вам, и эти стихи, воспевая нашу любовь, не замедлили прославить мое имя во многих странах и возбудить ко мне зависть многих женщин». Чего бы только мы не отдали за то, чтобы иметь возможность прочитать и изучить любовные стихи Абеляра! Немало эрудитов склонялось над стихотворениями того времени, в особенности над так называемыми «творениями голиардов» в попытках распознать его перо, его руку, его стиль, его вдохновение, но никогда никто не мог с уверенностью сказать, что ему это удалось. Быть может, среди плохо изученных и плохо атрибутированных произведений кто-нибудь где-нибудь обнаружит стихи Абеляра, как однажды было обнаружено немалое количество сочиненных им гимнов в одном из манускриптов, хранящихся в библиотеке в Шомоне; произошло это уже после того, как была издана так называемая «Латинская патрология», считавшаяся изданием полным. Такая находка оказалась бы для нашей истории поэзии несомненным благом, значительно обогатив ее, к тому же любовные стихи Абеляра послужили бы замечательным дополнением к «Истории моих бедствий», являющейся по сути настоящим романом, повествующим об истории этих несравненных любовников, при жизни шагнувших в историю литературы, чтобы занять свое место рядом с такими героями, как Пирам и Фисба, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда. Увы, из поэзии Абеляра, кроме его гимнов, предназначенных для исполнения во время литургий, до нас дошли лишь плачи, или кантилены.
«О злосчастная победа, одержанная мной в то время! Сколь незначительны и кратки были радости, что я из нее извлек».
Ныне утраченные любовные поэмы и стихотворения в тот период заняли в душе Абеляра место диалектики и теологии, ибо великий философ под воздействием новых чувств чрезвычайно переменился, чему сам был несказанно удивлен. Те вопросы, по поводу которых он всего лишь несколько месяцев назад столь яростно спорил со своими коллегами, теперь утратили для него интерес. Его помыслы занимает только любовная поэзия. Отвечая на призыв чувственности, он ни на миг не задумывался о том, что из этого ответа может зародиться чувство, способное изменить его самого. Позднее уже начавший стареть Абеляр выразит в своих строках то великое изумление, испытанное им, когда он осознал, что же произошло: «К какому бы виду хищных птиц ни принадлежала та, что наиболее способна приводить в восторг и обманом завлекать свою жертву, дабы превратить ее в добычу, женщина сильнее ее: никакое живое существо не может лучше женщины охотиться на мужские умы и души».
Неистовая сила, с которой Абеляр предавался этой новой страсти, отразилась на всем его поведении: «По мере того как страсть к удовольствиям все более и более завладевала мной, я все менее и менее думал о занятиях и о моей школе. Я испытывал огромную досаду оттого, что мне надобно было туда ходить и там оставаться. Я также испытывал чувство усталости, ибо ночи мои были отданы любви, а дни — работе». Что сталось с блестящим преподавателем, каким он был совсем недавно? «Я проводил мои занятия с равнодушием и холодностью. Я говорил более не по вдохновению, а по памяти. Я всего лишь повторял то, что говорил на прежних уроках, и если я и обладал достаточно свободным разумом, чтобы сочинять стихи, то их диктовала мне любовь, а не философия».
Славу, которую ему приносило поэтическое творчество, Абеляр явно считает явлением низшего порядка по сравнению со своей славой философа и богослова. «Многие из этих стихов, как ты знаешь, стали известны во многих краях, и до сего дня их распевают те, кто оказался под воздействием чар того же чувства». Разумеется, Абеляр испытывает удовлетворение от того, что стихи его известны и любимы народом, но подобное удовольствие все же меньше, чем то, что ему доставляли восторги его учеников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
