Загорелись и замигали красные контрольные лампочки, осветились смотровые окошечки, послышалось сытое урчание, оно становилось всё тише и тише; мы переглянулись – и вот оно, кликеди-кликеди, мягкое, как сливочное масло, нержавеющая сталь тончайшей обработки – это вам не татум-татум. Лицо у дяди покраснело, заблестело (моё, должно быть, не меньше), и тогда – кликеди-диди – чудесно! – вииихххх – словно ангелы запели.
Никогда прежде я не видел дядю на таком подъёме.
Спустя три дня он был мёртв.
6. Человек из Одессы
Сегодня я опять извлёк из почтового ящика письмо в жёлтом конверте:
Многоуважаемый господин президент банка,
рассматривайте моё письмо от одиннадцатого этого месяца как беспредметное. Я не благодарю Вас за то, что Вы для меня сделали. Я объяснил госпоже Дорстен-Хаймзик в одном письме от 1.11, что для меня деньги не могут служить заменой отсутствующих отношений. Государственному монетному двору, напротив, я объяснил, что дама шагает по трупам, в данном случае по моему трупу. Это не значит, что я пойду за Вас в смешанную тюрьму, в том случае, если Вы будете спекулировать на этом. Я не заинтересован.
Подп.
Вообще-то, после дядиной смерти я ожидал, что хлынет целый вал почты, окаймлённой траурными рамками, с соболезнованиями от друзей, деловых партнёров, знакомых. Но ничего такого не последовало. Ничего, кроме этого письма и почтовой открытки от оптика, у которого он обычно заказывал очки.
Что касается моих надежд на наследство, то я уже добрался до конечной точки, или, образно выражаясь, путеводная нить, которой я более или менее удачно следовал этом доме в поисках спрятанных сокровищ, оборвалась. Оборвалась, издевательски указывая стрелочкой в пустой угол.
Тем с большим раздражением я воспринимал слежку госпожи Штумпе. Она постоянно кралась за мной по пятам, будто собиралась уличить меня в чём-то противоправном. Не то чтобы я застиг её за подглядыванием или подслушиванием, но маленькие косвенные улики то и дело появлялись. Например, дальняя мастерская – вспомните, та тёмная комната с окном во двор, где я склеивал бумагу, – вдруг оказывалась прибранной так, что это бросалось в глаза, – буквально выметенной до пустоты.
И в чертёжной комнате от той стрелочки, о которой я уже не раз говорил, не осталось и следа, исчезла вся серебряная линия, она была тщательно стерта – и со стола, и с пола. Причём даже мечтать не приходилось, что госпожа Штумпе устраивает прощальную генеральную уборку дома, – об её отъезде и речи не было.
Даже наоборот. Она самовольно водворилась наверху, в дядиной спальне, во всяком случае я регулярно слышал по вечерам топот у себя над головой, как будто там маршировали или занимались особо тяжёлой формой гимнастики.
Прошло всего три недели, как дядя Августин умер, а я уже начал тосковать по его доминирующему присутствию в доме. Со всеми его суждениями, воззрениями и мнениями о смерти и жизни, о деревьях и человечестве, в общем и частном. Даже его враждебность по отношению к детям на данный момент кажется вполне объяснимой. А его враждебность к иностранцам? Да невозможно себе представить человека более иностранного, чем он. Бедный дядя, он был прирождённый чужеземец, надо его простить.
Кстати, у госпожи Штумпе есть огнестрельное оружие, в этом я твёрдо убеждён, несомненно есть. Нет, своими глазами я его не видел, но с меня достаточно того, что я вижу блеск в её глазах. А эти её медленные повороты, а стойка с широко расcтавленными ногами? Не знаю, где она его носит, – может, под юбкой, пристёгнутым к ноге? (Не знаю, но я знаю это.) А её бесстрашие, когда она попадается мне навстречу где-нибудь на лестнице, подчёркнутое бесстрашие – может, мне уже пора начинать её бояться?
* * *
Этот человек явился в известном смысле в подходящий момент, когда её как раз не было дома – куда-то ненадолго вышла. В противном случае его визит протекал бы по-другому. Я не строю никаких иллюзий: да будь я хоть трижды наследник, а госпожа Штумпе как была, так и осталась госпожой в доме – в силу долгих лет и в силу её веса.
Недавно она удивила меня тем, что вырядилась в домашний халат дяди, – тот самый, роскошный, туманно-серый с жёлтым. При этом она курила дядину сигару «Король Эдуард IV» – он и сам-то позволял себе это лишь изредка, насколько я успел заметить. Мой мальчик, казалось, говорила она всем своим поведением, только не думай, что тебе удастся от меня избавиться. Я подумал: ну и пусть, по крайней мере «Королю Эдуарду» наконец-то воздали должное, такой вот висельный юмор.
Кстати, запирать двери было бессмысленно: у неё, вне всяких сомнений, были запасные ключи от любой двери, она ясно дала мне это понять, оставляя открытыми те двери, которые я запер, или наоборот.
Итак, в тот день она куда-то убежала – вполне возможно, сбывала за бесценок дорогие вещи, о существовании которых в доме я просто не знал (не идти же мне в полицию!).
И тут в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок: снаружи стоял приземистый, массивный человек. У меня не было намерения впускать его – этакий шкаф, – и я дал ему это понять. Но он обратил на меня взгляд – такой голубой, что даже через смотровой глазок я увидел: этот человек что-то знает.
Он спросил, может ли он поговорить с дядей.
Нет, сказал я, к сожалению, это больше невозможно.
Человек кивнул: мол, он так и думал.
•••
Итак, он явился из Одессы.
Вошёл в кабинет так, как будто он уже бывал здесь, этакий мясной фургон – вот слово, которое сразу пришло мне в голову при виде его огромных красных рук и багрового мясистого лица: ровно в десять утра из-за утла с грохотом выезжает фургон местного мясника, и за ним трусят все окрестные собаки.
Интересная история может выйти, подумал я.
– Её нет?
– Кого?
– Ну, её! – Он огляделся в кабинете так, будто предполагал обнаружить её в некоем потайном ящике.
Пышной обстановке комнаты он не уделил никакого внимания.
– Её нет, – сказал я, и он кивнул.
Внезапно посетитель подался вперёд и положил мне на колено свою красную лапу – надо было сесть от него подальше.
– Я знаю, кто вы.
– И кто же?
– Вы племянник.
Оглянулся, как будто искал что-то, на сей раз не внутри, а снаружи.
– Из Одессы? – спросил я. – Странно, но в вас нет ничего русского.
Он кивнул:
– Одесса значит Ганновер, – он изучающе посмотрел на меня, – Гамбург значит Кёльн.
Ага.
– А Берлин?
– Берлин значит Гревесмюлен. (Тогда почему уж не Пинкельпот, не Ночной Горшок?)
Итак, дядя никогда не бывал в Одессе, а вместо неё был в этом Ганновере.
Это тоже не способствовало пробуждению моего доверия. Как-то не верилось, что дядя участвовал в этих наивных конспиративных играх. Не мог он настолько подвергнуться влиянию среды! Но, может, это среда подверглась его влиянию?
– Как бы то ни было, он уже умер.
Человек кивнул:
– После седьмого седьмого, так или иначе.
– Какого седьмого?
Он взглянул на меня удивлённо, но не очень, изучающе задержал взгляд на моём лице и снова кивнул:
– Да мы все умерли.
В это мгновение мне послышалось, что внизу хлопнула дверь. Всего один щелчок замка, но отчётливый. Гость, кажется, ничего не заметил. Теперь он разглядывал один из книжных шкафов.
– Он, собственно говоря, собирался на покой, – размышлял он вслух. – Во всяком случае мы все полагали, что он сделал себе каше.
Каше? Минуточку, что же это такое?
Каше, each, cachette – потайной карманчик, заначка – мне пришлось даже в словари заглянуть, чтобы узнать, что это такое.
А как же, именно её-то мы и ищем тут без устали, заначку, каше, а что же ещё, но для этого не нужно было приезжать из Одессы специальному человеку.
– Ну? Так сделал он каше?
Пожалуй, нет Кажется, ему помешало седьмое седьмого (смерть всех фальшивомонетчиков, как известно всякому).
– Чёрт побери, – воскликнул я, – откуда мне знать! Никто мне ничего не рассказал, никто не объяснил!
– Откуда же вы приехали?
– Из Шверина.
– Ну, разве что, – сказал человек.
Теперь он, видимо, соображал, откуда же я приехал на самом деле. Шверин значит Бодензее.
Чтобы быть кратким: итак, была одна роковая дата – 7.7.90. Седьмое седьмого. Тогда появилась первая купюра, не поддающаяся подделке: знаменитая заклятая сотенная, формат 74 х 154, красновато-синяя, на лицевой стороне Клара Шуман, на обратной – концертный рояль.
После этого всё изменилось – мир, деньги, прекрасные мечты.
– Как это, не поддающаяся подделке?
– Не спрашивайте меня, – простонал посетитель.
Снаружи послышались твёрдые шаги, дверь открылась, и в кабинет решительно вошла ощетинившаяся, очень недоверчивая госпожа Штумпе и обиженно запыхтела. Если бы она вошла как-то осторожнее, обходительнее – ну, например, с маленьким круглым подносом, на котором стояли бы рюмочки, – я бы, наверное, позволил ей заговорить со мной. Но тут я сказал:
