не оказалось среди живых.
Средний брат Ли Хэпин был угнан в обоз носильщиком. С тех пор прошло десять лет, и я не знаю, что с ним стало и жив ли он сейчас.
А я был взят в солдаты. Отчего у нас в Китае быть солдатом это самое последнее дело? Так кто станет украшать бамбуковую палку, которую проще выбросить и вырезать новую взамен? Хозяин заботится о скотине, потому что она должна жиреть и плодиться, а солдата не жалко, напротив, солдатское сословие для того и предназначено, чтобы вбирать в себя человеческие отбросы и сжигать, как мусор в печи. Да, я хотел отомстить японским дьяволам, но не понимал, при чем тут армия, где я работал, как обычный поденщик, и еще прислуживал господам офицерам? Я дезертировал, и за несколько лет успел побывать под знамёнами ещё двух генералов и пяти командиров отрядов, которых иные называли бандами. Пытался осесть на землю, но год выдался засушливым и урожай маленьким – помещик был зол, всё отобрал, а меня прогнал, угрожая убить. Я нанимался на работу, какая бы ни была – и случалось, что мне после не платили обещанного, но хотя бы кормили и давали крышу над головой. А это тоже немало – хотя бы на время не думать, что ты будешь есть сегодня и где укроешься от ненастья. Эпоха перемен, время смуты проносилось над Китаем – и никто не мог знать, что с ним будет не то что через год, но даже через месяц или неделю. Я просто шел туда, где казалось, легче выжить. И мне везло, меня пока не убили. Хотя сколько раз я был бит плетьми и палками, не помню уже и сам!
Мне сказали, что в Маньчжурии порядок и закон. Раз так, там есть и работа. На пограничной станции полицейские спросили паспорт, у меня его не было, тогда меня схватили и бросили в тюрьму. Там у меня спросили, откуда я, где бывал и что умею делать, а потом чиновник сказал, что раз я был солдатом, то мне одна дорога – в Народно-освободительную армию Китая. Тогда я ещё не знал, что это такое, и не хотел туда идти, но чиновник сказал, что выбор у меня или служить, или отправиться назад на юг.
И добавил – разве ты не хочешь отомстить за братьев, отца и сестру? Так я, сам того не ожидая, оказался новобранцем у русских.
В войске какого-нибудь генерала меня внесли бы в списки (по которым, как считалось, мне должно идти жалованье, которое я однако почти не видел), кинули бы какие-то тряпки, считающиеся за мундир, спросили, умею ли обращаться с оружием, и если нет, то показали бы, как заряжать и чистить винтовку, сказали бы, это ваш начальник, подчиняться ему, – а дальше все зависело от этого начальника свирепости; лучше всего было, если оное важное лицо вспоминало о нас поменьше. Здесь же нас всех первым делом наголо обрили и заставили вымыться – назвав это «санобработка». Потом нас (совершенно бесплатно!) осмотрели русские врачи, отбирая тех, кто совершенно здоров. Но, к нашему удивлению, больных и увечных не выгнали – их лечили и записали в служители при гарнизоне («нестроевые»). Выдали вполне приличную, чистую форму и такие же сапоги. Казарма тоже была гораздо лучше того, к чему я привык – нигде не текло и не дуло, было сухо и чисто, и у каждого из нас койка была своя!
Нас кормили так, как я не ел никогда в жизни, даже в давние благословенные времена в родительском доме. Но есть все равно хотелось, поскольку многие часы мы проводили в изнурительных упражнениях, укрепляющих тело и дух, прерываясь лишь на еду! В тех «армиях», где мне прежде пришлось побывать, вся служба сводилась к тому, что прикажет любой из господ офицеров, – а если ты не попадался никому из них на глаза, о тебе могли не вспоминать вообще. У русских же несение службы начиналось с команды «подъем», по которой надо было одеться и собраться строем быстро, как при нападении врага, задержавшихся на койке сержанты стряхивали силой. Нас выгоняли на плац, где мы в любую погоду бегали кругами вокруг казарм, причём сержанты, вот удивление, не приказывали, сами стоя под крышей, а бежали вместе с нами! И это было для них как развлечение – они оказывались везде, то в голове строя, то сбоку, то в конце подгоняли пинками отстающих. Удивительно, но они не только наказывали нерадивых, но и поддерживали ослабевших, которых поначалу было много. И они учили: «Один за всех и все за одного» – это было, когда после состязались между собой разные подразделения, результат считали по последнему. А за проступок одного отвечал весь десяток – когда-то учитель рассказывал, так было в войске Чингисхана, покорившего почти весь мир! В нашем отряде были люди из разных провинций, плохо понимающие речь друг друга, – но это не имело значения, так как мы обязаны были очень скоро выучить русские команды – смирно, равняйсь, упали-отжались, куда прешь, урод, хальт, ферботен, гельб эффе! Наверное, Россия очень большая страна, раз там различные диалекты отличаются настолько сильно? Нашим взводным командиром был Товарищ Старшина Ковальчук – когда он был в добром настроении, я его об этом спросил. Он рассмеялся и ответил:
– Ну ты сказал, морда нерусская! То мы, а то фрицы – инструкторами, из вольнонаемных. Тебе еще повезло – а во второй роте есть такой обер-фельдфебель Вольф, так это зверь! Про него говорят, дай ему сотню мартышек, через месяц они у него будут все строем ходить и по приказу дышать!
И добавил, чуть подумав:
– Хотя, если теперь вместе в бой пойдем… А ведь ты прав, что мы, что Фольксармее, один черт! Так что считай, как у вас есть «северные» и «южные», то у нас мы, Россия, и «сильно западные», это которые фрицы.
С нами проводили «политработу» – русские офицеры, даже не сержанты, рассказывали, что в СССР нет помещиков. Государство предоставляет землю деревенской общине (русские называют это «колхоз») и за это требует даже не отдать, а продать заранее установленное количество продуктов по твёрдой цене («план»), остальной же частью урожая крестьяне вправе распорядиться самостоятельно, ну кроме совсем небольшого налога. Если же государство строит дамбы или каналы, то не сгоняет на это крестьян, а нанимает за деньги. А ещё русские крестьяне могут купить или взять в аренду трактор. Это как танк, только он тащит плуги, сразу несколько – как десять быков, и быстро – человеку не угнаться. Когда надо вспахать большое
