— Да, — сказал я. — К сожалению, это так.
Старик все понял. Легонько кивнул, как будто взволнованный новостью. Такую картину мой отец видел во сне, словно, сказал он, со стороны, как если бы он уже умер.
— Трудно будет уйти, — проговорил старик. — Все эти люди действительно переживают. Они будут чувствовать себя потерянными. Не долго, конечно. Живые находят способ успокоиться. Но в ближайшее время это будет трудно сделать. Твоя мать…
— Ее это заставляет нервничать, — перебил я. — Все эти люди во дворе, день и ночь напролет. Ее можно понять.
— Конечно, — согласился он. — Да к тому же еще и весь этот беспорядок. Мы окончательно вытоптали лужайку перед домом, посадки.
— Не без этого.
— Не о чем беспокоиться, — сказал он тоном, заставившим меня поверить ему. — Мы оставим все таким, как было до нашего прихода.
— Она будет довольна.
Тут ко мне подбежала женщина, схватила меня за рубашку и прижалась к ней заплаканным лицом, словно желая убедиться, что я настоящий и не грежусь ей.
— Уильям Блум? — закричала она. — Ведь ты Уильям Блум, да?
— Да, — ответил я, отступая назад, но она не отпускала меня. — Это я.
— Передай это отцу. — И она сунула мне в руки маленькую шелковую подушечку. — В ней целебные травы, — сказала она. — Я сама ее сшила. Травы могут ему помочь.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Обязательно передам.
— Знаешь, он спас мне жизнь, — говорила она. — Случился ужасный пожар. Он рисковал жизнью, спасая меня. И вот сегодня я здесь.
— Но не надолго, — сказал старик. — Он попросил нас уйти.
— Эдвард? Эдвард Блум попросил нас уйти?
— Нет, — ответил старик. — Его жена и сын.
Она покорно кивнула:
— Как ты и говорил. Придет сын и попросит нас уйти. Все, как ты говорил.
— Мама попросила меня об этом, — стал я, начиная уставать от этого загадочного разговора. — Мне это не доставляет особой радости.
Неожиданно раздался громкий общий вздох. Взгляды всех были устремлены на окна второго этажа, где стоял мой отец и махал людям, которые ему снились. На нем был желтый купальный халат, он улыбался им и, узнавая кого-нибудь в толпе, поднимал брови и приветствовал его: «У тебя все в порядке? Рад видеть тебя!» — прежде чем перейти к другому. Все махали ему, кричали, радовались, а потом, после того что походило на очень короткое явление вождя народу, махнул напоследок, повернулся и скрылся в полутьме комнаты.
— Ну, — сияя, сказал старик, — это было нечто, правда? Он выглядел неплохо. Очень даже неплохо.
— Вы хорошо за ним ухаживаете, — сказала женщина.
— Продолжайте свое великое дело!
— Я всем обязан твоему отцу! — крикнул мне кто-то из расположившихся под магнолией, и следом раздался хор голосов, люди наперебой кричали об Эдварде Блуме и его благородных деяниях. Я чувствовал себя как под перекрестным огнем, они кричали все разом, пока старик не поднял руку, заставив их умолкнуть.
— Вот видишь, — сказал старик, обращаясь ко мне. — Каждый из нас может рассказать свою историю, связанную с твоим отцом, точно так же как и ты. Как он принимал в нас участие, помогал нам, давал работу, ссужал деньгами, отпускал товар по оптовым ценам. Множество историй, невероятных и обыкновенных. В них весь он. В них итог его жизни. Вот почему мы здесь, Уильям. Мы — частицы него, того, какой он есть, точно так же как он — частица нас. Ты, вижу, еще не понимаешь?
Я не понимал. Но, когда наши взгляды сошлись на долгое мгновение, я, снящийся моему отцу, вспомнил, где мы прежде встречались.
— А что мой отец сделал для вас? — спросил я, и старик улыбнулся.
— Он меня рассмешил, — ответил старик.
И я это знал. Во сне, который рассказал мне отец, я это знал. И с этим знанием я пошел по дорожке обратно в тепло и свет моего дома.
— Для чего у слона хобот?
И, закрывая за собой дверь, я услышал позади мощный бас старика. И проговорил вместе с ним:
— Он у него вместо «бардачка».
Следом раздался гомерический хохот.
Так кончается сон моего умирающего отца о его смерти.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Он приобретает город и кое-что в придачу
Эта история встает как тень из тумана. В результате напряженной работы, везения и удачных вложений мой отец становится состоятельным человеком. Мы переезжаем в дом побольше, на улицу посимпатичней, и моя мать сидит дома со мной, а пока я расту, отец работает так же много, как прежде. Иногда он уезжает на несколько недель и возвращается домой усталый и грустный, почти ничего не говорит, кроме того, что очень скучал без нас.
Итак, хотя он добился успеха, все мы не чувствуем себя счастливыми. Ни мать, ни я, ни, конечно же, отец. Даже заходит разговор о том, чтобы разойтись, потому что такая семья не семья. Но этого не происходит. Иногда подобная угроза служит лишь укреплению семьи. Мои родители решают вместе пережить трудные времена.
В этот-то период, в середине семидесятых, мой отец и начинает тратить деньги на непредсказуемые вещи. В один прекрасный день ему становится ясно, что в его жизни чего-то не хватает. Или речь, скорей, идет о чувстве, которое с возрастом — он только что разменял четвертый десяток — все больше овладевало им и однажды окончательно овладело, когда, в силу совершенно случайных обстоятельств, он застрял. В маленьком городке, называвшемся Спектер,[3] где-то в глубинке — в Алабаме, или Миссисипи, или Джорджии. Застрял там, потому что в машине что-то такое сломалось. Он оставляет ее у механика и, пока тот занимается ремонтом, решает пройтись по городку.
Спектер, что неудивительно, оказывается красивым маленьким городком. Белые домики с крылечками и качелями под огромными тенистыми деревьями. Там и тут цветочные ящики и клумбы, а в дополнение к радующей глаз Главной улице — приятное чередование грунтовых, гравийных и асфальтированных дорог, по которым по всем так приятно ездить. Мой отец, гуляя, обращает особое внимание на эти дороги, потому что любит это больше всего. То есть ездить. Ездить и смотреть по сторонам. Сесть в машину и ехать по стране, по миру, ехать с самой медленной скоростью, которую дозволяют правила движения, хотя правила, особенно в том что касается ограничения скорости, Эдвард Блум не соблюдает: двадцать километров в городе — это для него слишком большая скорость; на шоссе вообще царит безумие. Как можно увидеть мир, мчась на таких скоростях? Куда людям нужно так гнать, что они не могут понять того, что у них рядом, за окном машины? Мой отец помнит времена, когда машин не было вообще. Он помнит времена, когда привычно было ходить пешком. И он тоже так делает — то есть ходит пешком, — но еще он любит ощущение езды, шум мотора, шорох шин, картину жизни в раме передних, задних и боковых окон. Машина — это волшебный ковер моего отца.
Она не только доставляет его куда нужно, но и показывает ему разные места. Машина… он ведет ее, она везет его, так медленно и так долго от одного места до другого, что некоторые его важные сделки совершаются прямо в ней. Те, кто договаривается с ним о встрече, делают так: узнают, где он сейчас находится, и, принимая во внимание его скорость, рассчитывают, где приблизительно будет в следующие несколько дней недели, потом летят самолетом до ближайшего к тому месту аэропорта и там берут машину напрокат. Выезжают на нужное шоссе и едут, пока не догонят его. Поравнявшись с ним, сигналят и машут ему, и мой отец медленно поворачивает голову — так повернул бы медленно голову Авраам Линкольн, если бы он водил машину, потому что в моем сознании, в воспоминании, которое вошло в мое сознание и невозмутимо осталось в нем, мой отец напоминает Авраама Линкольна, человека с длинными руками, и бездонными карманами, и темными глазами, — и машет в ответ, и съезжает на обочину, и человек, желающий с ним поговорить, пересаживается к отцу на пассажирское место, а его помощники или адвокаты — на заднее сиденье, и, пока машина продолжает путь по этим живописным и извилистым дорогам, они совершают свою сделку. И как знать? Может быть, в дороге у него даже случаются романтические встречи, он заводит романы с прекрасными женщинами, знаменитыми актрисами. Вечерами они сидят за маленьким столиком, устланным белой скатертью, и при свете свечи едят и пьют и произносят фривольные тосты за будущее…
И вот прогуливается мой отец по Спектеру. Денек чудесный — золотая осень. Он ласково улыбается всему и всем вокруг, и всё и всяк ласково улыбаются ему. Прогуливается, заложив руки за спину, одобрительно поглядывая на витрины, на узкие улочки и уже проникаясь особым чувством к яркому солнцу, которое в ответ блещет еще ярче, отчего мой отец становится еще добрей, еще чутче, чем всегда: сейчас он добрей и чутче, чем представляется — всегда — каждому, кто бы с ним ни встречался. И он влюбляется в этот городок, такой изумительно скромный, полный естественного очарования, в людей, здоровающихся с ним, продающих ему кока-колу и, приветливо улыбаясь, машущих ему, сидя в прохладной тени на своих крылечках, когда он проходит мимо.
