Губернатор начал с неожиданного вопроса. «И как мне прикажете оправдываться теперь перед Петроградом? А ведь непременно спросят, зачем я вас в Тургай с казаками и пушками отправлял, если вы по степи как у себя дома разгуливаете?» Я ответил, что, во-первых, в Тургай мы везли ценное оборудование, которому требовалась охрана. А во-вторых, ситуация в последние дни значительно улучшилась, о чём мне было известно из радиограмм. Зная, что многие мятежные племена ищут возможности примирения, у меня были все основания полагать, что они не станут чинить мне препятствий в дороге. Наконец, я сказал, что миссия, с которой командование направило меня в данную экспедицию, полностью выполнена, и мне необходимо как можно скорее вернуться в столицу для проведения научных экспериментов.
Слушая меня, губернатор расхаживал взад-вперёд по комнате, заложив руки за спину. Затем присел на край письменного стола и скрестил руки на груди. «Вот что я вам скажу, – начал он. – Я готов забыть о вашем проступке при условии, что до конца войны вы никому не разболтаете об этой истории». Я дал честное слово. «В таком случае, завтра же отправляйтесь в Челкар, а оттуда – первым поездом в Петроград. Приказ об этом я подготовлю».
Утром вместе с приказом я получил благодарственное письмо, в котором губернатор высоко отзывался о проделанной мной работе.
По прибытии в Петроград прямо с вокзала я направился с докладом к полковнику М. Он был немало удивлён при виде меня, ибо по школе прошёл слух, будто я сижу в плену у повстанцев. «Как видишь, это не так», – сказал я, памятуя о данном губернатору слове. После чего приступил к докладу.
Революция и бегство 1917-1918
За полтора месяца моего отсутствия обстановка в Петрограде заметно ухудшилась. Участились забастовки (к концу января ими был охвачен уже весь город). Начались перебои с хлебом. Городские службы практически не функционировали. Петроградцы, которые ещё недавно с неослабевающим вниманием следили за событиями на фронтах, надеясь на перелом в нашу пользу, теперь были убеждены, что война проиграна. В воздухе нависло что-то зловещее. Все жили в преддверии неотвратимо надвигающейся катастрофы, хотя в чём она выразится и когда именно грянет, никто не знал. «Скорей бы уже», – говорили многие. Казалось, что хуже быть всё равно не может и любые перемены – к лучшему.
Но когда 17 февраля забастовали рабочие Путиловского завода, никто не придал этому особенного значения[39]. Все полагали, что «катастрофа» случится внезапно, грянет, как гром среди ясного неба, а она нарастала исподволь, постепенно, и привела к таким результатам, которых вряд ли кто-либо ожидал. Эти результаты превзошли самые мрачные прогнозы скептиков. Уверен, что даже те, кто агитировал за революцию, не понимали, чем это обернётся для страны.
Пока дело ограничивалось забастовками, всё ещё можно было остановить. Но после демонстрации на площади перед Московским вокзалом, когда казаки, получив приказ «рассеять толпу», перешли на сторону восставших и убили полицейского пристава, ситуация достигла точки кипения. Пролившаяся кровь[40] сделала революцию необратимой. В тот же день забастовка стала всеобщей: десятки тысяч рабочих стягивались к центру. Солдаты двух элитных петроградских полков, арестовав офицеров, присоединились к демонстрантам[41]. Дальнейшие события хорошо известны. Через несколько дней царь Николай II отрёкся от престола, и власть перешла к Думе.
Трудно описать те первые послереволюционные дни. Город охватило всеобщее ликование. Народ высыпал на улицы, никто не работал. Поскольку людские потери во время восстания исчислялись единицами, газеты немедленно окрестили свершившееся «великой бескровной революцией». Однако, несмотря на всю «бескровность», офицерам на улице лучше было не показываться – особенно тем, кто не желал ходить без погон. Многие офицеры, срезав погоны, носили красную повязку на рукаве или красную орденскую ленточку на лацкане.
И всё же усидеть дома в эти дни было немыслимо: хотелось всё видеть своими глазами. На второй день революции я отправился в здание Государственной Думы. Поскольку все теперь были равны, пропуска отменили, и любой мог беспрепятственно войти в Таврический дворец, где заседало Временное правительство. Идя по коридорам дворца, я столкнулся со старинным другом отца профессором Гучковым[42] – депутатом Думы и военным министром Временного правительства. «Вы ведь, если не ошибаюсь, служили в войсках связи, – сказал Александр Иванович. – Нам нужно срочно установить радиосвязь с Кронштадтом. Матросы угрожают расправой над комендантом. Необходимо предотвратить самосуд»[43]. Я сказал, что служу на российском заводе Маркони и что ещё до начала всеобщей забастовки там для отправки на фронт была подготовлена большая партия оборудования. При наличии соответствующего распоряжения Временного правительства я мог бы доставить её в Таврический дворец. Гучков быстро подготовил необходимые бумаги, и я бросился исполнять поручение.
Тут же возникла проблема: как добраться до завода, который находился на окраине города. Трамваи в тот день не ходили. Пешком – потеряю полдня. Перед дворцом стояла вереница автомобилей с военными шофёрами, но все они кого-то ждали и ни в какую не соглашались везти. Вдруг кто-то меня окликнул. Оглянувшись, я узнал Лушина – одного из механиков, с которыми служил на радиостанции в Гродно. Он сидел за рулём мотоцикла с коляской и улыбался во весь рот. Мы обнялись, и я рассказал ему о своём затруднении. Лушин взялся помочь, а поскольку рядовой в те дни мог добиться больше любого генерала, то вскоре Лушин вернулся с предписанием, по которому он и его транспортное средство на ближайшие месяцы поступали в моё полное распоряжение.
На заводе задержек не возникло: ознакомившись с письмом Гучкова, профессор Айзенштейн провёл меня на склад, где лежало приготовленное к отправке радиооборудование. Теперь возникал вопрос, как доставить его до места и где найти людей, которые смогли бы на нём работать. Лушин предложил заехать в Электротехническую офицерскую школу и набрать добровольцев.
В школе творилось нечто невообразимое. Здание было захвачено солдатами, у входа шёл массовый митинг. О том, чтобы его прервать, не могло быть и речи: как офицера, меня бы просто растерзали. Но рядовому и тут всё было дозволено. Протиснувшись меж рядов, Лушин влез на трибуну, оттеснил оратора и объявил, что Таврическому дворцу безотлагательно требуется радиосвязь и что от её наличия, возможно, зависит вся дальнейшая судьба революции. «Есть ли желающие помочь с доставкой и установкой оборудования?» – воззвал он.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
