На поворотах состав снижал скорость, и, прижавшись к оконному стеклу, можно было увидеть соседние вагоны, вытянувшиеся огромной хромированной змеей с сине-белой эмблемой на боку, и длинную дрожащую тень на снегу.
С наступлением ночи за окном стало совсем черно, и я опустил шторку. Эмос задремал. Мне ничего не оставалось, как прогуляться по поезду.
Открылась дверь, ведущая в смежное купе, и вошла Креция. Она нарядилась в жемчужно-серое атласное платье с высоким воротником, плиссированным лифом и широкой юбкой. Увидев ее, я вскочил с места.
— Ну? — спросила она, поигрывая меховой шалью.
— Выглядишь ошеломительно…
— Говоря «ну», я хотела предложить тебе сопроводить меня на ужин, — усмехнулась доктор и поправила красиво уложенные волосы.
— Ужин?
— Вечерний прием пищи. Тот, что обычно приходится на время между обедом и ночным колпаком.
— Я знаком с этим понятием.
— Отлично. Так мы идем?
— Мы пытаемся спастись бегством. Ты думаешь, сейчас подходящий момент?
— Лучший момент и представить трудно. Грегор, мы ведь спасаемся бегством на самом роскошном средстве передвижения, какое может предложить Гудрун. Думаю, стоит продолжать спасаться, выдерживая стиль.
Я зашел в ванную и переоделся в самую презентабельную одежду, какую имел при себе. Затем мы с Крецией пошли по проходу, направляясь к ресторану, расположенному в трех вагонах от нас.
— Ты взяла с собой вечернее платье? — спокойно поинтересовался я, пока мы брели по мягко освещенному, застеленному коврами коридору.
Нам то и дело встречались другие пассажиры, идущие к вагону-ресторану и возвращающиеся обратно.
— Конечно.
— Мы убегали в спешке, а ты упаковывала платья?
— Я подумала, что необходимо быть готовой ко всему.
Обеденный салон находился на верхней палубе шестого вагона под куполом из бронированного стекла, сквозь который сейчас можно было увидеть только черноту звездного неба. Роскошные люстры освещали столики, установленные на изогнутой террасе, похожей на смотровую площадку какого-нибудь высокогорного курорта. Внизу справа расположился струнный квартет. Звучала нежная музыка, слышались звон столового серебра и тихие голоса пассажиров. Одетый в униформу метрдотель проводил нас в левую часть террасы к столику возле окна.
Изучая меню, я понял, насколько проголодался.
— Сколько раз, как ты думаешь? — спросила Креция.
— Сколько раз — что?
— Все те годы, когда мы были вместе, ты всегда навещал меня в Равелло тайком. Сколько раз я предлагала прокатиться в этом экспрессе?
— Да, ты не раз говорила об этом.
— Но мы так этого и не сделали.
— Не сделали, — эхом откликнулся я. — И мне очень жаль.
— Мне тоже. Печально, что теперь мы совершаем этот вояж по необходимости. Впрочем, можно было догадаться, что в подобное романтическое путешествие тебя удастся затащить только силком.
— Как бы то ни было, сейчас мы здесь.
— Еще несколько лет назад надо было приставить пистолет к твоей голове.
Мы заказали суп, филе рунки с низин, рулеты с салатом из трав и лесных грибов африолей, а также Шато Ксандье с Саметера, которое, как я помнил, было ее излюбленным сортом.
Суп оказался чертовски великолепен. Он подавался с аппетитным молодым побегом винограда и завитком сметаны в широких белых тарелках, украшенных изящным рельефом с эмблемой трансконтинентальной компании. Рунка, тушенная в амасеке, была безупречно сочной, а бархатистый вкус терпкого Ксандье навевал теплые воспоминания и заставлял Крецию улыбаться.
Мы не виделись так давно, что нам предстояло поведать друг другу о целых десятилетиях своей жизни.
Она рассказала мне о своей работе, о возникшем интересе к ксеноанатомии, о монографиях, которые написала, о разработанном новом методе трансплантации мышечной ткани. Оказывается, Креция приобрела спинет[32] и уже овладела всеми, кроме двух, «Штудиями» Газеллы. Кроме того, она написала трактат, посвященный сравнительному анализу скелетного диморфизма в ранних человеческих биотипах.
— Я даже хотела послать тебе копию, но побоялась, что это может быть превратно истолковано.
— У меня есть первое издание, — признался я.
— Неужели! А ты хоть открывал его?
— Перечитал дважды. Ты мастерски развенчиваешь тезисы всех работ Теркссона по раскопкам Диммамар-А. Твои аргументы убедительны, если не убийственны. Я мог бы поспорить по поводу Талларнофитицена, но мы с тобой никогда не сходились во мнениях относительно гипотезы «происхождения с Терры».
— Ах да. Ты всегда был еретиком в этом отношении. А чем ты занимался двадцать пять лет?
Я чувствовал, что не могу отплатить ей такой же откровенностью. За прошедшие годы в моей жизни случилось слишком много такого, о чем мне нельзя было или не стоило распространяться. Вместо этого я рассказал ей о Нейле.
— Этот человек заслуживает доверия?
— Целиком и полностью.
— И ты уверен, что это именно он писал тебе?
— Да. Он использует глоссию. Красота этого кода заключается в том, что он индивидуально идиоматичен. Его не могут взломать, использовать и понять посторонние. Чтобы перенять его основы, необходимо проработать на меня достаточно долго.
— А тот телохранитель. Который оказался предателем.
— Кронски?
— Да. Он же работал на тебя.
— Всего лишь месяц. За это время он не успел овладеть глоссией настолько, чтобы водить меня за нос.
— Значит, у нас есть шанс спастись?
— Я уверен, что скоро мы сможем покинуть эту планету.
— Что ж, Грегор, думаю, добрые вести необходимо сдобрить десертом. Побалуем себя?
Стюарт принес нам «ribaude nappe»[33], липкий и сладкий, густой черный гесперинский кофеин, ликер, а в заключение ужина — дубовый амасек для меня и рюмку паши для Креции.
За десертом мы уже дружно смеялись.
Прекрасный ужин, великолепная ночь в восхитительной компании.
На рассвете я проснулся от тихого свиста тормозов. Затем снаружи раздался приглушенный гудок, а в коридоре послышались голоса.
Креция все еще спала. Когда я осторожно выскользнул из кровати, она перевернулась и, сонно бормоча, растянулась на еще теплой, но уже опустевшей простыне. Шторка на окне была опущена. Наша одежда вперемешку валялась на полу, и мне пришлось на ощупь искать свои брюки и рубашку.
Подцепив одним пальцем край шторки, я выглянул наружу. Морозное утро оказалось бесцветным. Поезд стоял на станции, на заснеженной платформе толпились люди.
Мы добрались до Фонетта.
Одеваясь, я дрожал от холода. На остановках вентиляторы подавали в купе студеный горный воздух.
Открыв дверь, я бросил взгляд на Крецию. Она свернулась калачиком на кровати, уютно закутавшись в кокон из простыней, отгородившись ими от холода и всего мира.
Погода стояла морозная, было очень светло. По широкой платформе сновали пассажиры. Одни покидали экспресс, другие спешили занять свои места. Сервиторы толкали впереди себя тележки с пирамидами из чемоданов.
Падал легкий снег. Переминаясь с ноги на ногу, я похлопал себя по плечам. Из поезда, чтобы размять конечности, вышли еще несколько путешественников.
Железнодорожная станция Фонетт располагалась на естественной террасе, нависшей над городком. С севера над ним возвышалась Монс Фулько, а с юга Малые и Большие Утты, за которыми поднималась опоясанная грозовыми тучами громада Центральных Атенат.
— Как долго мы будем здесь стоять? — спросил я у проходившего мимо проводника.
— Двадцать минут, сэр, — ответил он. — Мы должны поменять локомотив и набрать воды.
Этого времени было недостаточно, чтобы успеть сбегать в город. На платформе я оставался до первого гудка, а затем постоял в тамбуре, наблюдая, как здание вокзала медленно уплывает назад, открывая ту часть города, которую было не видно с платформы. Крутые, покрытые снегом крыши, часовня Министорума, укрепленный блокпост арбитров. Посадочная площадка, прямо под вокзальной грядой, заполненная припаркованными и заправляющимися спидерами. Один из них был маленьким и желтым.
Я вернулся в купе, снял плащ, ботинки, осторожно улегся на край кровати и смотрел на Крецию до тех пор, пока она не проснулась.
— Что делаешь? — сонным голосом спросила она и поцеловала меня в губы.
— Сверяюсь с расписанием.
— Не думаю, что на этой линии возможны какие-либо изменения.
— Никаких изменений, — согласился я. — Мы прибудем в Локастр приблизительно через четыре часа. Там будет продолжительная остановка. Сорок пять минут. Затем длинный перегон до Новой Гевеи.
Креция села, протирая глаза. Заспанная и беззащитная, она казалась еще прекраснее, чем когда-либо.
