Мексиканской железной дороги совершенно обесценились, их не продать. Я не хотел рассказывать дома о своих неприятностях в Сити, но сейчас деваться некуда. Мне необходимы эти деньги, чтобы спасти нас от разорения. – Все это Мельмотт проговорил очень медленно и самым мрачным тоном.
– Ты только что сказал, что расписаться надо, поскольку я выхожу замуж, – возразила Мари.
У лжеца много преимуществ, но, если он не тратит на продумывание лжи больше времени, чем обычно позволяет жизнь, его утверждения не сходятся. На миг Мельмотт опешил. Ему хотелось схватить дочь и вытрясти из нее всю дурь и неблагодарность. Однако он еще надеялся добиться своего убеждением.
– Мари, ты неправильно меня поняла. Я хотел тебе объяснить, что надо разобраться с приданым, и для этого первым делом нужно вернуть капитал в мои руки. Еще раз говорю тебе, милая: если я завтра не пущу эти деньги в ход, мы разорены. У нас ничего не останется.
– Это останется, – сказала Мари, кивая на бумаги.
– Мари, ты хочешь моего позора и разорения? Я столько для тебя сделал.
– Ты прогнал единственного, кого я любила, – ответила Мари.
– Мари, как ты можешь быть такой злой? Сделай, как папенька тебе велит, – взмолилась мадам Мельмотт.
– Нет! – воскликнул Мельмотт. – Из-за того, что мы избавили ее от этого негодяя, ей теперь не жалко, что мы разоримся.
– Сейчас она все подпишет, – сказала мадам Мельмотт.
– Нет, не подпишу, – ответила Мари. – Если, как вы все говорите, я выхожу за лорда Ниддердейла, я точно ничего не должна подписывать без его ведома. И раз уж деньги стали моими, я не считаю нужным отдавать их из-за папенькиных слов, что он скоро разорится. По-моему, это как раз причина их не отдавать.
– Они не твои. Они мои, – проговорил Мельмотт, скрежеща зубами.
– Тогда ты можешь что угодно с ними делать без моей подписи.
Мельмотт мгновение медлил, затем мягко положил руку ей на плечо и повторил свою просьбу. Голос у него изменился, стал очень хриплым. Однако он по-прежнему пытался действовать мягко.
– Мари, – сказал он, – сделаешь ли ты это, чтобы спасти отца от гибели?
Однако дочь не верила ни единому его слову. Да и как она могла ему верить? Он приучил ее смотреть на себя как на естественного врага. Мари знала, что отец всегда относился к ней как к имуществу, которое может использовать для собственной выгоды. Он никогда не давал ей оснований думать, что хоть сколько-нибудь заботится о ее счастье. А теперь он сказал сперва, что деньги нужны для ее приданого, а затем, через минуту, что только они спасут его от немедленного разорения. Мари не поверила ни в то ни в другое. Бесспорно, она должна была сделать, как он говорит. Отец положил деньги на ее имя, потому что доверял дочери, и ей не следовало обманывать его доверие. Однако Мари решила противиться ему во всем. Даже согласившись выйти за Ниддердейла, даже узнав всю постыдную правду о сэре Феликсе Карбери, она не теряла надежды бежать с любимым. И эта надежда целиком зависела от денег, которые она называла своими. Отец задал последний вопрос умоляюще и почти сумел ее тронуть, но в его лице Мари по-прежнему читала угрозу. Отец всегда внушал ей страх. Все ее мысли о нем неизбежно возвращались к уверенности, что он может, если захочет, «изрезать ее на куски». Теперь он повторил вопрос с трагической интонацией:
– Подпишешь ли ты бумаги, чтобы спасти нас всех от гибели?
Однако его глаза по-прежнему угрожали.
– Нет, – ответила Мари, глядя ему в лицо, словно ожидая, что сейчас он на нее набросится. – Не подпишу.
– Мари! – возопила мадам Мельмотт.
Мари с презрением обернулась на мнимую мать.
– Нет, – повторила она. – Я не считаю, что должна это делать, и не сделаю.
– Не сделаешь?! – рявкнул Мельмотт.
Мари только затрясла головой.
– Ты хочешь сказать, что ограбишь родного отца в ту самую минуту, когда своей подлостью можешь его погубить?
Мари снова затрясла головой.
Nec pueros coram populo Medea trucidet.
Пусть Медея не губит детей пред глазами народа.
И я тоже не стану смущать читателей описанием последовавшей сцены. Бедняжка Мари! Она сжалась и не издавала почти ни звука. Однако мадам Мельмотт, напуганная до полусмерти, завопила в голос: «Ah, Melmotte, tu la tueras!»[19] – и попыталась оттащить его от жертвы.
– Подпишешь? – прохрипел Мельмотт, тяжело дыша.
Тут в комнату вбежал испуганный воплями Кролл. Возможно, он не первый раз останавливал Мельмотта, когда тот в ярости мог натворить бед.
– Мистер Мельмотт, што слутшилось? – спросил клерк.
Мельмотт запыхался и почти не мог говорить. Мари мало-помалу пришла в себя и сжалась в углу дивана, отнюдь не сломленная духом, но с ощущением, что у нее не осталось ни одной целой кости. Мадам Мельмотт громко рыдала, прижимая к глазам платок.
– Подпишешь бумаги? – вопросил Мельмотт.
Мари, лежа на диване, словно груда тряпья, только замотала головой.
– Свинья! – заорал Мельмотт. – Неблагодарная свинья!
– Ах, мамзель, – сказал Кролл, – ви долшны слушать вашего отца.
– Бессовестная девчонка! – прохрипел Мельмотт.
Затем он вышел из комнаты и спустился в кабинет, откуда давно ушли Лонгстаффы и мистер Байдевайл. Кролл последовал за хозяином.
Мадам Мельмотт подошла к девушке, но некоторое время молчала. Мари лежала на диване, волосы и платье ее были в беспорядке, однако она не рыдала и не всхлипывала. Мачеха и не пыталась переубедить ее после того, как это не удалось мужу. Сама она так боялась Мельмотта, так дрожала за себя, что не понимала смелости Мари. Мельмотт был в ее глазах ужасающим существом, могущественным, как Сатана, – и она никогда открыто ему не противилась, хотя каждодневно его обманывала и каждый раз попадалась на обмане. В Мари мачеха видела злое отцовское упрямство и почти что его силу. Сейчас она не смела сказать девушке, что та не права, однако поверила мужу, когда тот сказал о близком разорении, и отчасти поверила, что Мари может отвратить беду, если подпишет бумаги. Мадам Мельмотт жила в почти постоянном страхе перед разорением. Для Мари последние два года роскоши были такими долгими, что она уверилась в надежности нынешней жизни. Однако у старшей женщины два года отнюдь не изгладили память о былых крушениях и не успокоили ее страхов. Наконец она спросила девушку, что может для нее сделать.
– Лучше бы он меня убил, – сказала Мари, затем медленно поднялась с дивана и молча ушла к себе.
Тем временем внизу разыгрывалась другая сцена. Мельмотт в разговоре почти не упомянул дочь –
