Травма Джимми Хойта очень расстроила меня. Здесь, по этим булыжникам, все слишком быстро ездят. Каждый считает это доказательством своего мужского достоинства — мчаться сломя голову. Ни черта этим не докажешь, кроме того, что человеческие бока мягче, чем прессованная сталь. Ей богу, я скоро задам им жару и буду строго взыскивать с них за это. Люсиан на Сицилии вот что сделал: пятьдесят долларов штрафа за каждое нарушение правил движения. Однако все равно это дурной знак. Кто же теперь примет мой любимый четыреста семьдесят седьмой? Можно было бы продвинуть Рея Фелтнера: солдаты знают его и он им по душе, но кто тогда возглавит разведку? Ваучер — вот кто им нужен! Он будет трясти их как грушу, однако его боевой опыт ограничен масштабами роты, в ему не следует перепрыгивать сразу на полк. Может и не справиться. Посмотрим, как у него пойдут дела с третьим батальоном. Пожалуй, придется назначить Джонни Росса. Посоветуюсь с Беном: он позже меня командовал этим полком, у него могут быть кое-какие мысли на этот счет.
Раньше я многие годы высмеивал консервативных, выживших из ума старших офицеров, их манеру, с которой они распекали „этих молодых офицеров“, их слабости, недостатки и неподготовленность. Теперь я сам стал таким же старомодным, выжившим из ума старшим начальником. По существу, мне следовало бы остаться командиром полка, а Бену — моим заместителем. Так, как было в Моапоре. Тогда я был бы избавлен от всей этой бумажной волокиты, бесконечной говорильни и неразберихи. Но тогда, несомненно, я не имел бы двух звезд, персональной машины и огромной палатки, самой что ни на есть моей собственной, и, подумать только, каким бы несчастным я себя чувствовал, не имея всего этого дерьма.
Сегодня пришла большая почта. Наконец-то получил вести от папы. Он взбешен действиями Монтгомери[83], попавшего в пиковое положение в Фалезе: упущен великолепный случай прорвать линию Зигфрида, когда немцы дрогнули и стык их флангов оказался неприкрытым. Все еще добивается назначения в действующую армию, но безрезультатно. Слава богу, что хоть снова выбрался во Францию.
Забавное, милое письмишко от Пегги. Она пишет, что мать неистовствует по поводу того, что она бросила школу и стала работать на ферме. Зачем же злиться? Если Пегги сама этого хочет? Слишком много развелось в наше время людей, поучающих других, как им строить жизнь. Почувствовал какое-то удовлетворение. Возврат к земле в одном поколении. Я и сам бы не прочь, прямо хоть сейчас! Идешь по междурядью, лущишь кукурузу и наблюдаешь, как из-под волосатой бледно-зеленой листовой обертки появляется нежный желтоватый початок. Или пилить стволы упавшего дуба! Пила ходит взад я вперед с тонким ритмичным повизгиванием, с каждым взмахом осыпая мой левый ботинок красными опилками… Или гулять по убранным полям! Сейчас самое время: стерня подморожена, в пушистых, голубых на утреннем солнце паутинах, трещит под ногами, как разбитое стекло. Да, мой милый дневник. Я тоскую по дому. И устал.
Ни слова от Томми.
Предстоящая операция навевает на меня какие-то мрачные предчувствия. Не могу прогнать их. Мессенджейл пытается добиться ею чертовски многого. Дерзость, сознательный риск — все это хорошо, конечно, но… но в нужном месте и ради стоящей цели. Ведь только что закончился сезон дождей, а остров огромен. К чему тогда все эти затейливые захождения пешим ходом?
Однако в итоговом донесении главному штабу вооруженных сил в юго-западной части Тихого океана и в Вашингтон этот замысел будет звучать весьма внушительно.
Он смертельно ненавидит меня — вот в чем дело. Он ненавидит меня до глубины души, а я презираю и боюсь его. Точнее, не его самого, а того, что он может сделать, того, на что способен: подобно известным явлениям богов в обличье смертных, как у Гомера. В Мессенджейле, в его душе таится что-то странное. Он говорит с вами о больших вопросах, о проблемах командования, о важности изучения местности, но все это не имеет никакого значения. Главное — то, о чем он думает в глубине души.
Я часто мысленно возвращаюсь к тому случаю на внутреннем дворе в разрушенном замке близ Сен-Дюранса. Он не понимает, не любит человека. Да. Старого доброго homo mensura с его хватательными когтями и косолапыми ногами, его благородством и алчностью, надеждами и тщеславием, трепетом и безграничными его возможностями. Люди. Мужчина склонился над раковиной, смывает растворителем грязь с пальцев. Жена его с бигуди на голове — у плиты: она то и дело утихомиривает ребятишек под неумолчный гул радиоприемника. Ее лицо излучает какой-то свет. А может, это нежное, мечтательное выражение появилось у нее при взгляде на малыша? Мужчина у раковины выпрямляется, подходит к ней сзади и украдкой целует ее, а она смеется, чуть-чуть ворчит, потому что он еще мокрый и в мыле. И вдруг оборачивается и крепко обнимает его, прямо посреди кухни. Ребятишки ссорятся из-за игрушек, заглушая радиопередачу… Все мужчины и женщины со своими мечтами и проступками, ссорами и примирениями, теперь оторваны от своей интимной жизни и своих близких. Они разрознены и безжалостно брошены в джунгли, горы и раскаленные пески пустынь, чтобы сохранить тот образ жизни, в который мы так страстно верим, с которым связано так много славных событий, что даже просто воспоминание о них в эту жаркую, душную ночь, здесь на опушке джунглей у берега моря, в десяти тысячах миль от родины, способно растрогать вас почти до слез… Только далеко не все там так славно, как могло бы быть, почти все не так даже после всех этих страданий и потерь. Мужчина у раковины собирается потребовать кое-каких перемен. И клянусь богом, будет чертовски лучше, если эти перемены произойдут!
Однако Мессенджейл не видит, не понимает ничего этого. Он не способен любить человека, стоящего у раковины, который пытается отмыть грязь с рук. А раз он не способен любить его, то и сам не больше, чем получеловек.
И еще одна мысль в этот поздний, ночной час, полный тяжелых раздумий: если я презираю Мессенджейла и боюсь его, как много во мне самом от человека?»
Глава 9
У входа в палатку стоял сержант Брэнд. Обернувшись, он доложил:
— Сэр, генералы Мессенджейл и Райтауэр.
Лицо Брэнда было совершенно бесстрастным, но его блестящие черные глаза выразительно сверкнули, и Фелтнер подумал: «Быть беде. Опять боги гневаются на нас».
— Спасибо, Джо, — ответил Дэмон. На лице его застыло каменное выражение. Фелтнер поднялся и собрал в пачку донесения, но генерал небрежным тоном остановил его:
— Нет, нет, вам лучше остаться, Рей. Возможно, нам понадобятся какие-нибудь материалы из тех, что вы принесли.
— Очень хорошо, сэр, — ответил Фелтнер, хотя на душе у него было совсем нехорошо: он предпочел бы находиться сейчас в своей палатке или на берегу в пункте высадки. Или вновь очутиться в Лоло, или на Дезеспуаре, или в Тимбукту.
Снаружи послышался шум мотора джипа. Вот он оборвался, и наступила тревожная тишина. Затем в палатку оперативного отделения штаба дивизии вошел Мессенджейл в сопровождении начальника своего штаба. На нем была аккуратно отглаженная полевая форма, пилотка без окантовочного шнура и хорошо начищенные сапоги парашютно-десантных войск; личного оружия при нем не было, зато у Райтауэра на портупее висела кобура с пистолетом.
Фелтнер, Притчард и Брэнд встали по стойке «смирно», а Дэмон, поднявшись, вышел вперед и произнес:
— Доброе утро, генерал. Привет, Лайал.
Мессенджейл раздраженно повернулся назад и, откинув входной клапан, выглянул из палатки.
— По-моему, у вас плохо организована охрана, Сэмюел, — сказал он, продолжая оглядываться. — Вы выставляете караул вокруг расположения штаба?
— Так точно, сэр, выставляем, но вчера я резко сократил его. Мессенджейл обернулся.
— Почему?
— Потому что потребовалось подкрепление на передовой.
Командир корпуса не сказал на это ничего. Он подошел к карте обстановки, прикрепленной к чертежной доске, которая была установлена на какой-то подставке вроде мольберта. В правой руке он все время вертел между пальцами какой-то странный предмет, не похожий ни на офицерский стек, ни на прутик. Наконец Фелтнер понял, что это большой японский веер, изысканно разукрашенный, с ручкой из слоновой кости и очень тонкими стерженьками. Мессенджейл раздобыл его в Даломо. Скорее всего, кто-то дал ему его. Фелтнер не мог оторвать глаз от этого веера и с несчастным видом переминался с ноги на ногу.
Прищурив глаза, Мессенджейл водил кончиком веера по нанесенной на карту диспозиции войск. Его тонкие красивые губы были плотно сжаты. Мускул на щеке, обращенной к Фелтнеру, то и дело подергивался. На лице никаких признаков пота. Теперь, когда Фелтнер подумал об этом, ему пришло в голову, что он никогда не видел, чтобы Мессенджейл потел, как бы жарко ни было. Однако черты лица его как-то заострились: оно стало более мрачным и сосредоточенным, как бы отшлифованным испытаниями и напряжением последних двух недель. На правом фланге, там, где располагались позиции третьего батальона четыреста семьдесят седьмого полка, кончик веера остановился и дважды легко ударил по карте. Дэмон, стоявший рядом со своим непосредственным начальником, ничего не сказал. Фелтнер встретился глазами с Притчардом, затем с Брэндом. Как и остальные, ординарец стоял, расслабившись, выражение его лица было по-прежнему дерзким, откровенно насмешливым. А может, это презрение? Фелтнер полюбил Брэнда после боев за плацдарм высадки на Во-кап. При отражении танков Брэнд совершил свой удивительный подвиг, за что Дэмон добился награждения его «Крестом за выдающиеся заслуги». Брэнд стал полноправным членом этого небольшого избранного кружка, который участвовал в боях вместе с Печальным Сэмом, бдительно охраняя его жизнь. Фелтнеру правился мрачный сарказм индейца, его горячность и с трудом контролируемая независимость поведения. Сейчас, стесненный присутствием Мессенджейла, Фелтнер вдруг обнаружил, что наблюдает за ординарцем с завистью. Хорошо этим рядовым, черт возьми! У них больше возможностей относиться к начальству с пренебрежением. Они могут рассесться где-нибудь и ворчать себе на здоровье, пересказывая бесчисленные слухи и байки. Они слишком далеки от обжигающих лучей солнца…
